он кроме как «иди сюда, чмо гороховое» ничего другого и сказать не в состоянии!
— Зато, когда он это говорит, ты быстрее всех под парту лезешь, — парировала Лидочка, чье сердце с недавних пор было разбито первой действительно серьезной размолвкой с тем, о ком толковал Шурик.
…Лапоть сох по ней с начальной школы. Лидочка даже догадывалась почему: во-первых, в отличие от других одноклассников, она никогда его не высмеивала. Такого несуразного, долговязого, хилого по причине фанатичного пристрастия к книжкам, которые он читал без разбора, пока другие парни качали мышцы. Во-вторых, Лидочка никогда не называла его Лаптем, только Сашей. В-третьих, она тоже любила читать, и им, в принципе, было о чем поговорить. Поэтому в его личном рейтинге она стояла на ступеньку выше остальных «неграмотных неандертальцев», на которых начитанный Шурик смотрел немного свысока.
Это не добавляло ему популярности: он бывал бит, и достаточно часто. Читая очередную книжку, он представлял себя на месте супергероя, расправляющегося с насмешниками. Почти каждую ночь Шурику снилось, как он крушит врагов, а те униженно просят пощады. Иных он милостиво отпускал, но не Алекса Загорского. Даже очнувшись от очередного тревожного сна, он продолжал ощущать в руке тяжесть топора, которым только что раскроил сопернику череп.
…Смешно, но их даже звали одинаково — Александрами. Но, в отличие от Лаптя, Алекса Загорского никому и в голову не пришло бы назвать Шуриком. Класса с четвертого Алекс уже вовсю помогал отцу, бравшемуся за небольшую плату ремонтировать знакомым бытовую технику, мебель или электроприборы. Так у парня появились собственные карманные деньги. И чем старше он становился, тем сильнее сомневался в том, что география и остальная «туфта», ему когда-нибудь пригодятся в жизни. Он и так мог починить мопед, настроить аппаратуру, а еще мог драться сразу с тремя крепкими пацанами, отломив штакетину от забора. Ближе к окончанию школы Алекс завел себе фирменные джинсы, мотоцикл и зрелую подружку из местного ПТУ. Лидочке он казался сильным, красивым и ужасно взрослым. Наблюдая, как предмет ее девичьих грез легко забивает очередной гол в ворота команды-соперника, а потом на радостях обнимает свою фактурную подругу, Лидочка понимала — у нее нет никаких шансов.
Однако шанс представился. На комсомольском собрании было решено ко всем отстающим по школьной программе приставить сильных учеников, дабы подтянуть успеваемость в классе. Вечного троечника Алекса, имевшего единственную пятерку в четверти по физкультуре, поручили Лидочке. В отличие от других, она рьяно взялась исполнять поручение.
Алекс пересел к ней за парту и без проблем согласился заниматься после уроков. Однако Лидочка быстро поняла — дЕла не будет, и просто стала писать за него контрольные и сочинения. Что касается устных предметов, то ей удалось убедить Алекса тупо заучивать хотя бы один параграф — на большее он не соглашался. Дальше от него требовалось поднять руку в нужный момент. Учителя, понимая, что к чему, шли навстречу, дабы не заморачивать себе голову лишними проблемами.
— Садись, Загорский, «четыре», — объявляла географичка, призывая отстающих брать пример с новоявленного хорошиста.
Когда в конце четверти выставили оценки, у Алекса Загорского была только одна тройка — по химии, в которой Лидочка, по правде, и сама была не сильна. По физкультуре, как и раньше, у ее подопечного стояла твердая пятерка, по остальным предметам — «хорошо». И вот что произошло. Алексу, до недавних пор носившему в портфеле одну тетрадку по всем предметам, понравилось быть хорошистом. Его статус сменился, он больше не был в числе тех, кого пропесочивали за двойки. Ощущение, чего скрывать, было приятным. Как-то само собой получилось, что фактурная подружка испарилась. Алекс таскал Лидочке розы из домашнего палисадника, носил ее портфель, провожал до дома после школьных вечеров. В общем, к ужасу учителей и Лидочкиных родителей, они стали встречаться. С этого момента ее мир сузился до мизерного пространства, где больше не было места ни подружкам, ни увлечениям, ни, собственно, учебе, к которой Лидочка всегда относилась ответственно. Запаса прочности хватило, чтобы кое-как дотянуть до конца года, не снизив успеваемости, но было ясно, по многим предметам ей поставили «пять», скорее, по инерции.
Конечно же, они ссорились, но она всегда знала: наступит вечер, и за окнами непременно раздастся знакомое рычание мотора его мотоцикла. И все будет как раньше… Однако не в этот раз. Прошел день, и другой, и неделя бесконечных летних каникул, а за окнами по вечерам слышалось лишь стрекотание сверчков. Потом ей сказали, что видели его с пэтэушницей, и стало совсем плохо. Она почти перестала есть, ночью лежала с открытыми глазами, днем изматывала себя в спортзале. Известие о том, что школьный туристический клуб отправляется в лес, пожить в палатках на турбазе, восприняла как спасение, собрав рюкзак за считанные минуты. И вот теперь они с Лаптем дежурили у костра, пока остальные спали в палатках.
— Он же только потому с тобой встречался, что ты за него уроки делала! Неужели не ясно? А я б на тебе даже женился, не сейчас, конечно, после армии, — окончательно обнаглел Лапоть, окрыленный тем, что Лидочка вроде как не в том положении, чтобы пренебречь его вниманием.
«Дождалась, — вздрогнула Лида, — уже Лапоть меня жалеет». Она резко встала, но, пройдя по направлению к своей палатке несколько шагов, обернулась:
— Если я обращаюсь с тобой по-человечески, то это ничего еще не значит. Я и с пекинесом своим по-человечески обращаюсь, но это все равно всего лишь пародия на настоящую собаку. Такая же, как ты, Лапоть, пародия на настоящего человека.
Лапоть?! Она назвала его Лапоть?! Он бросился за ней в темноту, но чуть не упал от тихого оклика:
— Далеко собрался, Лапоть? — Алекс, бесшумно спустившийся к лагерю на нейтралке, уже давно наблюдал сцену у костра. — Сюда иди, чмо гороховое.
Лапоть попятился, споткнулся, пытаясь удержаться в вертикальном положении, упал лицом вниз, успев подставить руки. Под правой ощутил знакомое прикосновение, такое же, как в его больных тревожных снах. Ручка топора, которым он час назад колол поленья для костра, уютно поместилась в ладонь, тут же сжавшуюся вокруг прохладного топорища.