От его имени и ведется повествование. Начало рассказа — здесь
…Здесь же, на кладбище, на восточной его стороне, было самое страшное место, приводящее в трепет не только нас, пацанов, но и взрослых жителей станицы. Там находилась огромных размеров яма, которую все с содроганием именовали «общей ямой». Мы подходили к ней, влезали на горы выброшенной из нее земли и заглядывали в ее прожорливое нутро. Дно ямы было завалено трупами, но от взрослых мы знали, что глубина ее была четыре метра. Теперь же до краев оставалось метра полтора. Осенью и в начале зимы на кладбище мы не ходили, боялись мертвецов, а ближе к весне уже привыкли к ним, насмотревшись на них на улицах, где их собирали на подводы и с возили сюда. И, понятно, привлекали еще луковицы подснежников, хорошо ли, плохо ли, но утоляющие голод.
Теперь мы ежедневно приходили к яме, чтобы знать, скоро ли наполнят ее и начнут ли копать новую. Ходили по станице зловещие слухи, что если начнут копать другую яму, то всех нас в ней похоронят, для весенних работ на полях привезут людей из города, потому что им там делать нечего; а если новую копать не будут, то начнут весной кормить, чтобы было кому пахать и сеять.
Подходя каждый раз к яме и, видя, что новую не копают, а эту скоро заполнят, мы радовались, и каждый в душе желал, чтобы скорее ее заполнили и зарыли.К полудню к яме обычно подъезжали загруженные мертвецами подводы, из которых сбрасывали в яму трупы. Были среди них и дети разных возрастов. Некоторые еще подавали слабые признаки жизни, но их все равно бросали в яму. А на другой день мы видели их у поцарапанной ногтями стены на коленях, с поднятой вверх головой и открытыми глазами. Видимо, ночью они пытались выбраться из ямы, да так и застывали в разных позах.
Окончив работу, ездовые обычно усаживались возле нас на землю, доставали кисеты, склеивали большие самокрутки с крепкой домашней махоркой, молча дымили, уставившись глазами в землю, думая о чем-то безрадостном. Среди них выделялся один, Стяпан, как называли его товарищи. Он был угрюмее и неспокойнее других, постоянно что-то бормотал и матерился то ли на нас, то ли на своих товарищей, то ли на мертвецов. Мы боялись его и держались от него подальше. Из рассказов колхозных конюхов мы знали, что он свою тещу привез живую и бросил в яму. Несколько раз ранее он заезжал к ней, а она все не умирала. Тогда, разозлившись, он стащил ее с кровати и поволок к телеге. Но когда вывел ее на свежий воздух, она очнулась и, осознав, куда он ее везет, вырвалась и стала убегать. Но откуда же взяться сил, чтобы убежать от здорового мужика, получавшего за свою работу усиленный паек? Догнал он ее, зашвырнул в телегу и увез.
Покурив, ездовые обращались к нам с обычным вопросом:
— Ну что, головастики, где вы тут видели покойников?
Мы охотно и подробно объясняли и показывали, где лежат мертвецы. По кладбищу на подводах не проедешь, поэтому мужики, выслушав нас, попарно расходились в разные стороны, находили трупы и за руки за ноги стаскивали их к яме.Когда телеги уезжали с кладбища и скрывались на улицах станицы, уходили и мы, стараясь незаметно пробраться к конюшне, где у нас были давние друзья-конюхи. Дружбу с ними мы завели с первых же дней становления колхоза, когда жители станицы свели своих лошадей в колхозную конюшню. По утрам конюхи грузили навоз на телеги и вывозили его в поле. Переднюю часть подводы они покрывали соломой, сажали нас на нее, и ехали мы через всю станицу, важные и счастливые.
За эти минуты радости мы воровали дома у отцов табак-самосад и приносили конюхам. Но если раньше мы, не знавшие, что такое голод, околачивались целыми днями на конюшне из-за любви к лошадям, то теперь тянуло нас к ним по другой причине: в отличие от людей лошадей в то голодное время кормили хорошо, жизнь лошади была ценнее человеческой. Вот к конюхам, своим давним друзьям, мы и наведывались. А они старались каждому из нас незаметно сунуть кусочек жома — жмыха по-нашему, а мы, спрятав его, спешили так же незаметно уйти, ведь за разбазаривание фуража могли выгнать с работы. Иногда попадался жмых из подсолнечных семян, крепкий, как кирпич, и до того вкусный и душистый, что напоминал о прежнем времени, когда к праздникам готовили разные сладости-пряности. Но чаще был жмых из сои, в котором попадалось много шерсти (ее добавляли, чтобы не рассыпался). Отец тоже иногда приносил с работы свой пай жмыха из сои, и мать варила тогда похлебку. Ох, и вкусная же была!
Наступал новый день, и все повторялось.
Но однажды произошел отнюдь не смешной случай. Это было еще зимой. Ездовые, как всегда, привезли мертвецов и, заглянув в яму, растерялись и испугались. В одном углу сидел человек и держал в руках газету. Надо же, нашел место для чтения. Оправившись от испуга, они поняли, что читателем газеты был труп, застывший, окостеневший. Кто-то подшутил, усадил его на другие трупы и воткнул между пальцами газету. Никто, разумеется, не смеялся над этой шуткой, люди просто разучились смеяться. А кто это сделал — долгое время оставалось загадкой. И лишь два года спустя выяснились исполнители этой шутки. Жил в то время в нашей станице арендатор-американец, приехавший из Америки нажить капиталы на нашей земле. Вот он со своими работниками и подшутил. Сразу тогда признаться они боялись. Да и было чего бояться, ведь за это сами могли оказаться в яме. А когда «мириканец», разорившись и не заплатив своим работникам, сбежал, они и рассказали о его шутке, о том, как он и жена его фотографировали «читателя» со всех сторон и хохотали. Сколько потом мы ни подходили к яме, подобного не повторялось.
Возвращаясь как-то с кладбища, мы услышали крики и увидели бегущего к нам и размахивающего руками нашего товарища Васю. Почему-то с утра никто не обратил внимания на его отсутствие. Мы остановились и подождали его. Он подбежал бледный, с трясущимися губами и руками. И рассказал ужаснувшую всех историю.
Родителей у него уже не было: их еще в начале зимы свезли в яму. Остались он и две старшие сестры. Вот сестры и сговорились зарезать Васю и съесть. С утра закрыли его в сарае и тут же, за дверью, стали обсуждать, когда лучше это сделать. Решили — к вечеру. Он все слышал и от ужаса даже потерял сознание. А когда пришел в себя, решил бежать. С трудом проделал в камышовой крыше дыру и вылез. Мы глядели на порезанные камышом руки, на белые трясущиеся губы, и нам стало жутко. Не раз слышали о таких случаях, но как-то не верилось, не хотелось верить в это.
Домой Васе возвращаться нельзя было, и мы отвели его к конюхам. Те все поняли и оставили его у себя, строго-настрого наказав не попадаться на глаза заведующему. Так Вася и жил в конюшне, сделав берлогу под яслями.
Наконец дожили до весны.Забросив ежедневные экскурсии к яме, которую вскоре зарыли, наша босоногая команда оккупировала речку. Большая подковообразная плотина казалась издали муравейником, так как мальчишки чуть ли не один на другом сидели, облепив ее. Ловили мелкую рыбешку и тут же сырую съедали.А в мае в наш рацион добавились грачиные и других птиц яйца. Сколько же птичьих гнезд мы разорили! Об этом могут поведать только сами птицы.Все взрослое население станицы выходило на работу в поле, пахало, сеяло. В больших котлах варили мамалыгу — кашу из кукурузной муки. Из-за нее-то все работали без прогулов. Иногда и мы приходили к родителям на работу, и они от своего пайка урывали и для нас немного. До чего же хороша была мамалыга!
Люди начали оживать, стали появляться на лицах улыбки. Но еще чего-то боялись: а вдруг осенью снова начнут копать общие ямы? Но все обошлось, жизнь стала налаживаться. К осени убрали урожай и у людей появился даже хлеб. А хлеб —это жизнь.
Рассказ. Общая яма. Окончание
Такое не придумаешь. Такое может преподнести только жизнь, вернее, ее уродливейшие проявления. Факты, изложенные здесь, взяты из дневниковых записей Дмитрия Ткачева, уроженца станицы Березанской Выселковского района…