От его имени и ведется повествование. Начало рассказа — здесь
…Здесь же, на кладбище, на восточной его стороне, было самое страшное место, приводящее в трепет не только нас, пацанов, но и взрослых жителей станицы. Там находилась огромных размеров яма, которую все с содроганием именовали «общей ямой». Мы подходили к ней, влезали на горы выброшенной из нее земли и заглядывали в ее прожорливое нутро. Дно ямы было завалено трупами, но от взрослых мы знали, что глубина ее была четыре метра. Теперь же до краев оставалось метра полтора. Осенью и в начале зимы на кладбище мы не ходили, боялись мертвецов, а ближе к весне уже привыкли к ним, насмотревшись на них на улицах, где их собирали на подводы и с возили сюда. И, понятно, привлекали еще луковицы подснежников, хорошо ли, плохо ли, но утоляющие голод.
Теперь мы ежедневно приходили к яме, чтобы знать, скоро ли наполнят ее и начнут ли копать новую. Ходили по станице зловещие слухи, что если начнут копать другую яму, то всех нас в ней похоронят, для весенних работ на полях привезут людей из города, потому что им там делать нечего; а если новую копать не будут, то начнут весной кормить, чтобы было кому пахать и сеять.
Подходя каждый раз к яме и, видя, что новую не копают, а эту скоро заполнят, мы радовались, и каждый в душе желал, чтобы скорее ее заполнили и зарыли.К полудню к яме обычно подъезжали загруженные мертвецами подводы, из которых сбрасывали в яму трупы. Были среди них и дети разных возрастов. Некоторые еще подавали слабые признаки жизни, но их все равно бросали в яму. А на другой день мы видели их у поцарапанной ногтями стены на коленях, с поднятой вверх головой и открытыми глазами. Видимо, ночью они пытались выбраться из ямы, да так и застывали в разных позах.
Окончив работу, ездовые обычно усаживались возле нас на землю, доставали кисеты, склеивали большие самокрутки с крепкой домашней махоркой, молча дымили, уставившись глазами в землю, думая о чем-то безрадостном. Среди них выделялся один, Стяпан, как называли его товарищи. Он был угрюмее и неспокойнее других, постоянно что-то бормотал и матерился то ли на нас, то ли на своих товарищей, то ли на мертвецов. Мы боялись его и держались от него подальше. Из рассказов колхозных конюхов мы знали, что он свою тещу привез живую и бросил в яму. Несколько раз ранее он заезжал к ней, а она все не умирала. Тогда, разозлившись, он стащил ее с кровати и поволок к телеге. Но когда вывел ее на свежий воздух, она очнулась и, осознав, куда он ее везет, вырвалась и стала убегать. Но откуда же взяться сил, чтобы убежать от здорового мужика, получавшего за свою работу усиленный паек? Догнал он ее, зашвырнул в телегу и увез.
Покурив, ездовые обращались к нам с обычным вопросом:
— Ну что, головастики, где вы тут видели покойников?
Мы охотно и подробно объясняли и показывали, где лежат мертвецы. По кладбищу на подводах не проедешь, поэтому мужики, выслушав нас, попарно расходились в разные стороны, находили трупы и за руки за ноги стаскивали их к яме.Когда телеги уезжали с кладбища и скрывались на улицах станицы, уходили и мы, стараясь незаметно пробраться к конюшне, где у нас были давние друзья-конюхи. Дружбу с ними мы завели с первых же дней становления колхоза, когда жители станицы свели своих лошадей в колхозную конюшню. По утрам конюхи грузили навоз на телеги и вывозили его в поле. Переднюю часть подводы они покрывали соломой, сажали нас на нее, и ехали мы через всю станицу, важные и счастливые.
За эти минуты радости мы воровали дома у отцов табак-самосад и приносили конюхам. Но если раньше мы, не знавшие, что такое голод, околачивались целыми днями на конюшне из-за любви к лошадям, то теперь тянуло нас к ним по другой причине: в отличие от людей лошадей в то голодное время кормили хорошо, жизнь лошади была ценнее человеческой. Вот к конюхам, своим давним друзьям, мы и наведывались. А они старались каждому из нас незаметно сунуть кусочек жома — жмыха по-нашему, а мы, спрятав его, спешили так же незаметно уйти, ведь за разбазаривание фуража могли выгнать с работы. Иногда попадался жмых из подсолнечных семян, крепкий, как кирпич, и до того вкусный и душистый, что напоминал о прежнем времени, когда к праздникам готовили разные сладости-пряности. Но чаще был жмых из сои, в котором попадалось много шерсти (ее добавляли, чтобы не рассыпался). Отец тоже иногда приносил с работы свой пай жмыха из сои, и мать варила тогда похлебку. Ох, и вкусная же была!
Наступал новый день, и все повторялось.
Но однажды произошел отнюдь не смешной случай. Это было еще зимой. Ездовые, как всегда, привезли мертвецов и, заглянув в яму, растерялись и испугались. В одном углу сидел человек и держал в руках газету. Надо же, нашел место для чтения. Оправившись от испуга, они поняли, что читателем газеты был труп, застывший, окостеневший. Кто-то подшутил, усадил его на другие трупы и воткнул между пальцами газету. Никто, разумеется, не смеялся над этой шуткой, люди просто разучились смеяться. А кто это сделал — долгое время оставалось загадкой. И лишь два года спустя выяснились исполнители этой шутки. Жил в то время в нашей станице арендатор-американец, приехавший из Америки нажить капиталы на нашей земле. Вот он со своими работниками и подшутил. Сразу тогда признаться они боялись. Да и было чего бояться, ведь за это сами могли оказаться в яме. А когда «мириканец», разорившись и не заплатив своим работникам, сбежал, они и рассказали о его шутке, о том, как он и жена его фотографировали «читателя» со всех сторон и хохотали. Сколько потом мы ни подходили к яме, подобного не повторялось.
Возвращаясь как-то с кладбища, мы услышали крики и увидели бегущего к нам и размахивающего руками нашего товарища Васю. Почему-то с утра никто не обратил внимания на его отсутствие. Мы остановились и подождали его. Он подбежал бледный, с трясущимися губами и руками. И рассказал ужаснувшую всех историю.
Родителей у него уже не было: их еще в начале зимы свезли в яму. Остались он и две старшие сестры. Вот сестры и сговорились зарезать Васю и съесть. С утра закрыли его в сарае и тут же, за дверью, стали обсуждать, когда лучше это сделать. Решили — к вечеру. Он все слышал и от ужаса даже потерял сознание. А когда пришел в себя, решил бежать. С трудом проделал в камышовой крыше дыру и вылез. Мы глядели на порезанные камышом руки, на белые трясущиеся губы, и нам стало жутко. Не раз слышали о таких случаях, но как-то не верилось, не хотелось верить в это.
Домой Васе возвращаться нельзя было, и мы отвели его к конюхам. Те все поняли и оставили его у себя, строго-настрого наказав не попадаться на глаза заведующему. Так Вася и жил в конюшне, сделав берлогу под яслями.
Наконец дожили до весны.Забросив ежедневные экскурсии к яме, которую вскоре зарыли, наша босоногая команда оккупировала речку. Большая подковообразная плотина казалась издали муравейником, так как мальчишки чуть ли не один на другом сидели, облепив ее. Ловили мелкую рыбешку и тут же сырую съедали.А в мае в наш рацион добавились грачиные и других птиц яйца. Сколько же птичьих гнезд мы разорили! Об этом могут поведать только сами птицы.Все взрослое население станицы выходило на работу в поле, пахало, сеяло. В больших котлах варили мамалыгу — кашу из кукурузной муки. Из-за нее-то все работали без прогулов. Иногда и мы приходили к родителям на работу, и они от своего пайка урывали и для нас немного. До чего же хороша была мамалыга!
Люди начали оживать, стали появляться на лицах улыбки. Но еще чего-то боялись: а вдруг осенью снова начнут копать общие ямы? Но все обошлось, жизнь стала налаживаться. К осени убрали урожай и у людей появился даже хлеб. А хлеб —это жизнь.