Хлебный магазин открывался в семь утра, когда к его дверям подъезжала установленная на телеге будка. Михалыч степенно слезал с козел, надевал белые брезентовые рукавицы и распахивал дверцы. Густыми волнами хлебный дух устремлялся в сторону выстроившейся очереди, и люди завороженно глядели на плотные ряды золотисто-коричневых буханок, аккуратно, одна к другой, уложенных на отполированные ими же полки. Очередь не шумела, не толкалась. Люди почтительно, как в церковь, входили в магазин по пять человек. Павлик вошел с четвертой пятеркой и на магазинных полках высматривал буханку зажаристее и поменьше. Хлеб продавался не поштучно, а «на развес», поэтому к небольшой булке обычно прилагался довесок, а порою к большому довеску добавлялся еще и маленький. Это считалось верхом везения: большой довесок не съешь, граммов сорок-пятьдесят, можно положить в рот и до самого дома ощущать живительный вкус хлеба. Его не надо жевать: он сам каким-то непостижимым образом проваливался в желудок. Из магазина Павлик вышел со счастливой улыбкой: под мышкой — целая буханка и внушительная краюха-довесок. А в руке — маленький, граммов двадцать, кусочек. Он несколько раз жадно вдохнул хлебный аромат, открыл рот и бережно положил кусочек на язык. Какое блаженство! Дорога домой занимала минут пятнадцать ходьбы. А дома его ждали мама, бабушка, брат и сестренка. Этого хлеба им, пятерым, должно хватить на день: по ломтику всем доставалось утром, столько же — вечером. Поворачивая на свою улицу, он неожиданно столкнулся с девчонкой. С языка уже готово было слететь грубое «Куда прешь?», но, глянув в лицо девочки, он опешил. Лица не было. Были только глаза, огромные и… страшно голодные! Их неотрывный, с отстраненным недоверием, взгляд вцепился в хлеб. Чувствовалось, что она пытается и не в состоянии отвести глаз от буханки. Павлик хотел обойти ее, даже сделал шаг в сторону, но вдруг — кажется, против собственной воли — протянул горбушку-довесок девочке. Она сразу и не поняла этого движения. Потом испуганно схватила горбушку и прижала к губам. Огромные глаза стали еще огромнее, в них больно было смотреть. — Ешь, — невнятно буркнул мальчишка, опуская глаза. Он пошел дальше, пытаясь выстроить в шеренгу мысли, беспорядочно засуетившиеся в его голове. А что он скажет дома? Отдал, потому что жалко стало? А Светку и Вовку не жалко? А маму и бабушку?.. Он с виноватым видом вошел в комнату, ни на кого не глядя, положил буханку на стол. — А довесок съел? — с завистливым ехидством спросила Светка. И все взгляды вопросительно уставились на Павлика. Он не совсем уверенно кивнул, прошел в смежную комнату, стал бездумно смотреть в окно на бестолково снующих в ветвях орешника воробьев. Чьи-то руки мягко легли ему на плечи. На подоконнике, прямо перед глазами, появился аккуратно отрезанный ломтик хлеба. Бабушка проворковала у самого уха: — Ты не съел… Я знаю… Ты не мог… Слезы, начавшие скапливаться еще при встрече с девочкой, крупными каплями брызнули прямо на хлебный ломтик. Павлик торопливо повернулся, уткнулся мокрым лицом в бабушкин подол. Она поглаживала его вздрагивающие плечики, и голос ее журчал печально и ласково: — Ты не мог… Я знаю… Значит, кому-то нужнее было. Ничего… Все правильно… Правильно… Плечики постепенно перестали вздрагивать. На душе становилось светло и ясно, как в небе после непродолжительного летнего дождя. Хлебный магазин открывался в семь утра, когда к его дверям подъезжала установленная на телеге будка. Михалыч степенно слезал с козел, надевал белые брезентовые рукавицы и распахивал дверцы. Густыми волнами хлебный дух устремлялся в сторону выстроившейся очереди, и люди завороженно глядели на плотные ряды золотисто-коричневых буханок, аккуратно, одна к другой, уложенных на отполированные ими же полки. Очередь не шумела, не толкалась. Люди почтительно, как в церковь, входили в магазин по пять человек. Павлик вошел с четвертой пятеркой и на магазинных полках высматривал буханку зажаристее и поменьше. Хлеб продавался не поштучно, а «на развес», поэтому к небольшой булке обычно прилагался довесок, а порою к большому довеску добавлялся еще и маленький. Это считалось верхом везения: большой довесок не съешь, граммов сорок-пятьдесят, можно положить в рот и до самого дома ощущать живительный вкус хлеба. Его не надо жевать: он сам каким-то непостижимым образом проваливался в желудок. Из магазина Павлик вышел со счастливой улыбкой: под мышкой — целая буханка и внушительная краюха-довесок. А в руке — маленький, граммов двадцать, кусочек. Он несколько раз жадно вдохнул хлебный аромат, открыл рот и бережно положил кусочек на язык. Какое блаженство! Дорога домой занимала минут пятнадцать ходьбы. А дома его ждали мама, бабушка, брат и сестренка. Этого хлеба им, пятерым, должно хватить на день: по ломтику всем доставалось утром, столько же — вечером. Поворачивая на свою улицу, он неожиданно столкнулся с девчонкой. С языка уже готово было слететь грубое «Куда прешь?», но, глянув в лицо девочки, он опешил. Лица не было. Были только глаза, огромные и… страшно голодные! Их неотрывный, с отстраненным недоверием, взгляд вцепился в хлеб. Чувствовалось, что она пытается и не в состоянии отвести глаз от буханки. Павлик хотел обойти ее, даже сделал шаг в сторону, но вдруг — кажется, против собственной воли — протянул горбушку-довесок девочке. Она сразу и не поняла этого движения. Потом испуганно схватила горбушку и прижала к губам. Огромные глаза стали еще огромнее, в них больно было смотреть. — Ешь, — невнятно буркнул мальчишка, опуская глаза. Он пошел дальше, пытаясь выстроить в шеренгу мысли, беспорядочно засуетившиеся в его голове. А что он скажет дома? Отдал, потому что жалко стало? А Светку и Вовку не жалко? А маму и бабушку?.. Он с виноватым видом вошел в комнату, ни на кого не глядя, положил буханку на стол. — А довесок съел? — с завистливым ехидством спросила Светка. И все взгляды вопросительно уставились на Павлика. Он не совсем уверенно кивнул, прошел в смежную комнату, стал бездумно смотреть в окно на бестолково снующих в ветвях орешника воробьев. Чьи-то руки мягко легли ему на плечи. На подоконнике, прямо перед глазами, появился аккуратно отрезанный ломтик хлеба. Бабушка проворковала у самого уха: — Ты не съел… Я знаю… Ты не мог… Слезы, начавшие скапливаться еще при встрече с девочкой, крупными каплями брызнули прямо на хлебный ломтик. Павлик торопливо повернулся, уткнулся мокрым лицом в бабушкин подол. Она поглаживала его вздрагивающие плечики, и голос ее журчал печально и ласково: — Ты не мог… Я знаю… Значит, кому-то нужнее было. Ничего… Все правильно… Правильно… Плечики постепенно перестали вздрагивать. На душе становилось светло и ясно, как в небе после непродолжительного летнего дождя.
Все правильно…
Хлебный магазин открывался в семь утра, когда к его дверям подъезжала установленная на телеге будка. Михалыч степенно слезал с козел, надевал белые брезентовые рукавицы и распахивал дверцы