Егорка, щупленький белоголовый мальчуган, с носом-пуговкой на веснушчатом лице, протиснулся между бревен, затаился. — Раз, два, три, четыре, пять! Я иду искать! — доносился до него голос Сережки, которому выпало водить в этот раз. — Ищи, — снисходительно шмыгнул носом Егорка. Что-что, а в жмурки он играть умел: порою так спрячется, что уже все играющие включаются в поиск. И только после ритуального «вылазь, сдаюсь» начинала вдруг шевелиться сваленная у забора куча щепок и проклевывалась оттуда довольная рожица. — Егорка, обедать! — услышал он вдруг бабушкин голос. На их улице только Танюшку, дочку шеф-повара из санатория, звали обедать, а его, как и остальных девчонок и мальчишек, — никогда. Он сам, когда уже невтерпеж, вбегал в комнату, стреляя глазами по столу, по печке, и, ничего не обнаружив, на всякий случай сообщал: — Мам, есть хочу. — А что я тебе дам? — обычно слышалось в ответ. Правда, если тут же была бабушка, она добавляла: — Потерпи, внучек, вот скоро сготовим и покушаешь. А тут — на тебе, зовут. Он пулей вылетел из своего укрытия и, прострочив босыми пятками пыльную улицу, вцепился в бабушкин подол, вытаращив на нее светлые глазенки. — Обедать?.. — Ну да. Она из кружки полила ему на руки, обтерла их и лицо внучонка подолом и ввела в комнату. Егорка бросил взгляд на стол и от неожиданности остановился. — Ух ты ж!.. — восхищенно выдохнул. На тарелке белела нарезанная крупными ломтями мамалыга, рядом стояла миска, наполненная грушениками-лепешками из молотых сушеных груш и муки. Но наибольший восторг вызывали золотистые, с янтарной корочкой, куски запеченной в духовке тыквы. — А чё, сегодня праздник? — Да, сегодня твой день рождения, — пояснила мать, выходя из другой комнаты в белой кофточке и синей праздничной юбке. Видя, что сынишка не понимает, добавила: — Сегодня тебе исполнилось шесть лет. Бабушка притянула голову внука к себе, погладила его льняные волосенки. Вздохнула. — Ты уже большой, Егор. Почти мужчина. Хозяин в доме. Егорка улыбнулся, демонстрируя недостачу двух верхних зубов. Он по-мальчишески прямолинейно, но в сущности верно понимал слово «хозяин». Сережкин отец — это хозяин. А какой он хозяин! Ну работал с бабушкой на огородах, своих и чужих, носил из-за речки дрова, собирал в лесу дикие груши, кислицы, желуди, кизил, алычу. Его ладошки никогда не болели от лопаты или тяпки, потому что покрыты твердыми бугорками. Но ведь все это он делал вместе с бабушкой, с трудом подавляя желание побежать с мальчишками на речку, в старый колхозный сад или просто играть на улице. У них в доме хозяина нет. Если бы бабушка была дядей, она, пожалуй, была бы хозяином. А мать?.. Даже если б была дядей? Бабушка часто ее ругает, а она тоже ругает бабушку. Егорка никак не мог понять — за что? Размышляя таким образом, он с аппетитом уплетал и мамалыгу, и грушеники. Наконец, сопя, слез с табуретки и стоял, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая на бабушку. — Сережке? — догадалась она. — Ну, возьми один. Егорка схватил грушеник и выскочил на улицу. Ну конечно же, одного на всех не хватило. Егорка с сожалением смотрел, как грушеник становился все меньше и меньше в руках Сережки. Он поскреб пальцами затылок. И вдруг выпалил: — Щас еще принесу. Он вбежал в сени и остановился перед дверью, обдумывая, как лучше подойти к бабушке: поймет ведь, что просит не для себя. Может и не дать. И услышал голоса. — …От соседей уже стыдно, — с укором говорила бабушка. — Плевать я хотела на твоих соседей. Чего они нос суют в чужую жизнь? — запальчиво звенел голос матери. — А самой тебе не противно? Ты же мать… — Мать… мне двадцать пять лет. А что я видела? Тоське хорошо трепаться, у нее мужик… — Может, и твой вернется. А ты… — Вернется!.. Жди!.. Кто хотел вернуться, тот уже вернулся. Война-то больше года как кончилась. Если б убили, так хоть не обидно б было. А то шляется где-то, кобелина проклятый… — А ты здесь… Мальчонку постыдилась бы. Видит, небось… — Что он понимает, мальчонка твой! — Не мой, а твой. Хотя… какая ты ему мать? Непутевая ты… — А что ты мне за указ? Праведница! Если б хоть мать была, а то, подумаешь, тетка. Мы на твоей шее не сидим. Мы с Егоркой и так проживем. Можешь жить отдельно… — Дура! С голоду он пухнет у тебя. Праздничного настроения как не бывало. Егорка любил бабушку и не хотел, чтобы она жила отдельно. А мать… Он вошел в комнату, забыв о первоначальном своем намерении. Спор прекратился. Бабушка достала из-за шкафа два мешка и повернулась к мальчику. — Егорка, пойдем за кислицами… — Чего ты ребенка за собой таскаешь? Дай хоть сегодня ему отдохнуть, — сварливо вступилась за сына мать. Бабушка молчала, спрашивая глазами, смотрела на мальчика. Егорке не хотелось идти в лес. — Я поиграю еще, ладно? — поднял он умоляющие глаза на бабушку. Она вздохнула, положила один мешок обратно и тихонько вышла. Егорка вышел вслед за ней, встал у калитки и некоторое время смотрел на ссутулившуюся вдруг спину, на ставшую тяжелой походку бабушки. Потом сорвался с места, заскочил в комнату, схватил мешок и побежал догонять бабушку… Владислав ПРОХОРОВ Егорка, щупленький белоголовый мальчуган, с носом-пуговкой на веснушчатом лице, протиснулся между бревен, затаился. — Раз, два, три, четыре, пять! Я иду искать! — доносился до него голос Сережки, которому выпало водить в этот раз. — Ищи, — снисходительно шмыгнул носом Егорка. Что-что, а в жмурки он играть умел: порою так спрячется, что уже все играющие включаются в поиск. И только после ритуального «вылазь, сдаюсь» начинала вдруг шевелиться сваленная у забора куча щепок и проклевывалась оттуда довольная рожица. — Егорка, обедать! — услышал он вдруг бабушкин голос. На их улице только Танюшку, дочку шеф-повара из санатория, звали обедать, а его, как и остальных девчонок и мальчишек, — никогда. Он сам, когда уже невтерпеж, вбегал в комнату, стреляя глазами по столу, по печке, и, ничего не обнаружив, на всякий случай сообщал: — Мам, есть хочу. — А что я тебе дам? — обычно слышалось в ответ. Правда, если тут же была бабушка, она добавляла: — Потерпи, внучек, вот скоро сготовим и покушаешь. А тут — на тебе, зовут. Он пулей вылетел из своего укрытия и, прострочив босыми пятками пыльную улицу, вцепился в бабушкин подол, вытаращив на нее светлые глазенки. — Обедать?.. — Ну да. Она из кружки полила ему на руки, обтерла их и лицо внучонка подолом и ввела в комнату. Егорка бросил взгляд на стол и от неожиданности остановился. — Ух ты ж!.. — восхищенно выдохнул. На тарелке белела нарезанная крупными ломтями мамалыга, рядом стояла миска, наполненная грушениками-лепешками из молотых сушеных груш и муки. Но наибольший восторг вызывали золотистые, с янтарной корочкой, куски запеченной в духовке тыквы. — А чё, сегодня праздник? — Да, сегодня твой день рождения, — пояснила мать, выходя из другой комнаты в белой кофточке и синей праздничной юбке. Видя, что сынишка не понимает, добавила: — Сегодня тебе исполнилось шесть лет. Бабушка притянула голову внука к себе, погладила его льняные волосенки. Вздохнула. — Ты уже большой, Егор. Почти мужчина. Хозяин в доме. [[SAKURA{«type»:»thumb»,»id»:40834,»alt»:»»}]]Егорка улыбнулся, демонстрируя недостачу двух верхних зубов. Он по-мальчишески прямолинейно, но в сущности верно понимал слово «хозяин». Сережкин отец — это хозяин. А какой он хозяин! Ну работал с бабушкой на огородах, своих и чужих, носил из-за речки дрова, собирал в лесу дикие груши, кислицы, желуди, кизил, алычу. Его ладошки никогда не болели от лопаты или тяпки, потому что покрыты твердыми бугорками. Но ведь все это он делал вместе с бабушкой, с трудом подавляя желание побежать с мальчишками на речку, в старый колхозный сад или просто играть на улице. У них в доме хозяина нет. Если бы бабушка была дядей, она, пожалуй, была бы хозяином. А мать?.. Даже если б была дядей? Бабушка часто ее ругает, а она тоже ругает бабушку. Егорка никак не мог понять — за что? Размышляя таким образом, он с аппетитом уплетал и мамалыгу, и грушеники. Наконец, сопя, слез с табуретки и стоял, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая на бабушку. — Сережке? — догадалась она. — Ну, возьми один. Егорка схватил грушеник и выскочил на улицу. Ну конечно же, одного на всех не хватило. Егорка с сожалением смотрел, как грушеник становился все меньше и меньше в руках Сережки. Он поскреб пальцами затылок. И вдруг выпалил: — Щас еще принесу. Он вбежал в сени и остановился перед дверью, обдумывая, как лучше подойти к бабушке: поймет ведь, что просит не для себя. Может и не дать. И услышал голоса. — …От соседей уже стыдно, — с укором говорила бабушка. — Плевать я хотела на твоих соседей. Чего они нос суют в чужую жизнь? — запальчиво звенел голос матери. — А самой тебе не противно? Ты же мать… — Мать… мне двадцать пять лет. А что я видела? Тоське хорошо трепаться, у нее мужик… — Может, и твой вернется. А ты… — Вернется!.. Жди!.. Кто хотел вернуться, тот уже вернулся. Война-то больше года как кончилась. Если б убили, так хоть не обидно б было. А то шляется где-то, кобелина проклятый… — А ты здесь… Мальчонку постыдилась бы. Видит, небось… — Что он понимает, мальчонка твой! — Не мой, а твой. Хотя… какая ты ему мать? Непутевая ты… — А что ты мне за указ? Праведница! Если б хоть мать была, а то, подумаешь, тетка. Мы на твоей шее не сидим. Мы с Егоркой и так проживем. Можешь жить отдельно… — Дура! С голоду он пухнет у тебя. Праздничного настроения как не бывало. Егорка любил бабушку и не хотел, чтобы она жила отдельно. А мать… Он вошел в комнату, забыв о первоначальном своем намерении. Спор прекратился. Бабушка достала из-за шкафа два мешка и повернулась к мальчику. — Егорка, пойдем за кислицами… — Чего ты ребенка за собой таскаешь? Дай хоть сегодня ему отдохнуть, — сварливо вступилась за сына мать. Бабушка молчала, спрашивая глазами, смотрела на мальчика. Егорке не хотелось идти в лес. — Я поиграю еще, ладно? — поднял он умоляющие глаза на бабушку. Она вздохнула, положила один мешок обратно и тихонько вышла. Егорка вышел вслед за ней, встал у калитки и некоторое время смотрел на ссутулившуюся вдруг спину, на ставшую тяжелой походку бабушки. Потом сорвался с места, заскочил в комнату, схватил мешок и побежал догонять бабушку… Владислав ПРОХОРОВ