Рассказ. За окном совсем не зимняя погода. Прогретый солнцем влажный ветерок трется о сияющие стекла, вливается в открытые форточки, мягко касается щек углубленных в мучительный процесс творчества десятиклассников. Они корпят над сочинением. Изредка чей-либо взгляд отрывается от исчерканного черновика, сначала почти неосмысленно останавливается на окнах, потом начинает осознавать происходящее в недоступном на данный момент мире, на некоторое время очаровывается им и, спохватившись, снова возвращается в неразбериху черновика. Вдруг в форточку влетел воробей: ошеломленный, заметался под потолком, ткнулся в стеклянную дверцу шкафа, сделал несколько испуганно-неровных кругов над классом и вылетел. Еще несколько мгновений ребята мысленно созерцали происшествие и постепенно снова углублялись в сочинение. И не было визга, и не было взбудораженных вскакиваний со стула. Кто-то, было, потужился что-то остроумненькое отмочить, но сам же осекся на полусмешке. Понял: смешно не получится. А сидящие у окон раздвинули до конца шторы, освобождая неожиданному гостю обратный путь в призывно голубеющую стихию. Учитель спокойно-добрыми глазами прохаживался от одного ученика к другому, незаметно уходя в воспоминания. Как-то весной сорок третьего он, девятнадцатилетний командир взвода, со своими автоматчиками занял исходную позицию. Впереди деревушка. Обыкновенная, русская. А еще впереди — немцы, изготовившиеся к обороне. Первая атака — с ходу, в лоб — сорвалась. И теперь два передовых взвода скрытно, по оврагам и чахлым перелескам, пробираются во фланг противника, а он в назначенное время должен со своим взводом начать атаку. Стрелка часов продвигалась к означенной цифре, он уже поднимал руку для сигнального выстрела, как вдруг знакомые, сладкой болью проникающие в сердце звуки полились с неба. Сначала еле слышные, затем громче, громче. Глаза бойцов устремились к пролетающему над ними журавлиному клину. Уставшие птицы летели низко, чуть искривленным острым углом. Они возвращались домой. Бесстрастная стрелка уже уперлась в нужную цифру, замерла на мгновение, резвой ритмичностью поскакала по новому кругу, а он все еще медлил, сознавая это и продолжая медлить с сигналом. Взглянул на бойцов, на устремленные в небо глаза и снова задрал голову, провожая удаляющийся в уже освобожденные места птичий строй. Улетели журавли, и лица солдат, повернувшиеся в сторону врага, сразу стали решительными, строгими, гневными. Слабо хлопнувший пистолетный выстрел будто распрямил пружину, сдерживавшую нарастающую ярость исконных хозяев раскинувшейся вокруг земли. И такой стремительной была атака, что засевший в траншеях враг на расстоянии почувствовал устремленную на его ярость, смешался, а нагрянувшие с флангов еще два взвода искромсали и отшвырнули его подальше, к Западу. Пусть и здесь теперь, над этой деревней, спокойно, не разлетаясь от взрывов, тянутся в родные места вереницы птиц. Учитель поднял глаза, прошелся взглядом по ученическим столам. А ведь тогда он нарушил приказ. Вернее, задержался с его исполнением. Обоснованно ли? Журавлей потревожить жалко было? Вряд ли какая шальная пуля задела бы птиц. Ну, дрогнул бы клин, рассыпался, может быть… Но и атака не получилась бы такой яростной, стремительной. И ведь были то не просто журавли. То была живая картина из давней, довоенной, жизни. И она утверждалась опять, вслед за отступающей войной. Никакая самая зажигательная речь не смогла бы так мобилизовать резервную силу духа бойцов, как этот журавлиный клин. Десятиклассники пишут, думают, опять пишут… Почему же они не использовали подвернувшуюся возможность для суматошной разрядки? Подростки ведь… Видимо, осознали — вместе, сразу: всякая суматоха, выкрики губительными могут оказаться для растерявшегося пленника — ударится раз-другой о стену или стекла и упадет бездыханный. Так же и взвод тогда… Одинаково… Почти… Удивительно! Но что же тут удивительного? И те были почти подростки. И эти будут… Кем? Что ожидает их? И опять он увидел ту деревушку, немецкие позиции, себя девятнадцатилетним комвзвода, а вместо своих бывших бойцов — их, этих вот десятиклассников, только вроде бы повзрослевших перед атакой. Пошли бы за ним? Все ли? Снова обвел глазами склонившиеся над сочинениями лица, серьезные, сосредоточенные. И будто разрешил для себя несложную, но запутанную задачку: пошли бы… Он посмотрел на часы, поднялся из-за стола, неожиданно и для себя не с обычным «ребята», а по-новому обратился к классу: — Товарищи, десять минут осталось. Заканчивайте и начинайте проверять… ребята… Владислав Прохоров Рассказ. За окном совсем не зимняя погода. Прогретый солнцем влажный ветерок трется о сияющие стекла, вливается в открытые форточки, мягко касается щек углубленных в мучительный процесс творчества десятиклассников. Они корпят над сочинением. Изредка чей-либо взгляд отрывается от исчерканного черновика, сначала почти неосмысленно останавливается на окнах, потом начинает осознавать происходящее в недоступном на данный момент мире, на некоторое время очаровывается им и, спохватившись, снова возвращается в неразбериху черновика. Вдруг в форточку влетел воробей: ошеломленный, заметался под потолком, ткнулся в стеклянную дверцу шкафа, сделал несколько испуганно-неровных кругов над классом и вылетел. Еще несколько мгновений ребята мысленно созерцали происшествие и постепенно снова углублялись в сочинение. И не было визга, и не было взбудораженных вскакиваний со стула. Кто-то, было, потужился что-то остроумненькое отмочить, но сам же осекся на полусмешке. Понял: смешно не получится. А сидящие у окон раздвинули до конца шторы, освобождая неожиданному гостю обратный путь в призывно голубеющую стихию. Учитель спокойно-добрыми глазами прохаживался от одного ученика к другому, незаметно уходя в воспоминания. Как-то весной сорок третьего он, девятнадцатилетний командир взвода, со своими автоматчиками занял исходную позицию. Впереди деревушка. Обыкновенная, русская. А еще впереди — немцы, изготовившиеся к обороне. Первая атака — с ходу, в лоб — сорвалась. И теперь два передовых взвода скрытно, по оврагам и чахлым перелескам, пробираются во фланг противника, а он в назначенное время должен со своим взводом начать атаку. Стрелка часов продвигалась к означенной цифре, он уже поднимал руку для сигнального выстрела, как вдруг знакомые, сладкой болью проникающие в сердце звуки полились с неба. Сначала еле слышные, затем громче, громче. Глаза бойцов устремились к пролетающему над ними журавлиному клину. Уставшие птицы летели низко, чуть искривленным острым углом. Они возвращались домой. Бесстрастная стрелка уже уперлась в нужную цифру, замерла на мгновение, резвой ритмичностью поскакала по новому кругу, а он все еще медлил, сознавая это и продолжая медлить с сигналом. Взглянул на бойцов, на устремленные в небо глаза и снова задрал голову, провожая удаляющийся в уже освобожденные места птичий строй. Улетели журавли, и лица солдат, повернувшиеся в сторону врага, сразу стали решительными, строгими, гневными. Слабо хлопнувший пистолетный выстрел будто распрямил пружину, сдерживавшую нарастающую ярость исконных хозяев раскинувшейся вокруг земли. И такой стремительной была атака, что засевший в траншеях враг на расстоянии почувствовал устремленную на его ярость, смешался, а нагрянувшие с флангов еще два взвода искромсали и отшвырнули его подальше, к Западу.  Пусть и здесь теперь, над этой деревней, спокойно, не разлетаясь от взрывов, тянутся в родные места вереницы птиц. Учитель поднял глаза, прошелся взглядом по ученическим столам. А ведь тогда он нарушил приказ. Вернее, задержался с его исполнением. Обоснованно ли? Журавлей потревожить жалко было? Вряд ли какая шальная пуля задела бы птиц. Ну, дрогнул бы клин, рассыпался, может быть… Но и атака не получилась бы такой яростной, стремительной. И ведь были то не просто журавли. То была живая картина из давней, довоенной, жизни. И она утверждалась опять, вслед за отступающей войной. Никакая самая зажигательная речь не смогла бы так мобилизовать резервную силу духа бойцов, как этот журавлиный клин. Десятиклассники пишут, думают, опять пишут… Почему же они не использовали подвернувшуюся возможность для суматошной разрядки? Подростки ведь… Видимо, осознали — вместе, сразу: всякая суматоха, выкрики губительными могут оказаться для растерявшегося пленника — ударится раз-другой о стену или стекла и упадет бездыханный. Так же и взвод тогда… Одинаково… Почти… Удивительно! Но что же тут удивительного? И те были почти подростки. И эти будут… Кем? Что ожидает их? И опять он увидел ту деревушку, немецкие позиции, себя девятнадцатилетним комвзвода, а вместо своих бывших бойцов — их, этих вот десятиклассников, только вроде бы повзрослевших перед атакой. Пошли бы за ним? Все ли? Снова обвел глазами склонившиеся над сочинениями лица, серьезные, сосредоточенные. И будто разрешил для себя несложную, но запутанную задачку: пошли бы… Он посмотрел на часы, поднялся из-за стола, неожиданно и для себя не с обычным «ребята», а по-новому обратился к классу: — Товарищи, десять минут осталось. Заканчивайте и начинайте проверять… ребята… Владислав Прохоров