Конвой из шестерых красноармейцев, Безусых, необстрелянных ребят, Через поселок вел колонну немцев, Полсотни пленных вражеских солдат.Февральский снег, осевший и размякший, Мешался с грязной талою водой, И сотня ног месила эту кашу, Фонтаны брызг взрывая под собой.Толпой нестройной пленные шагали; И чавкала, и всхлипывала грязь, А у калиток женщины стояли, Глядели вслед, вздыхая и крестясь.А позади бесформенной колонны, Стараясь от идущих не отстать, Шагал юнец, совсем еще зеленый, Согнувшись, как под тяжестью креста.Он, тычась поминутно в чью-то спину, По грязи ноги волочил едва; На правой был разорванный ботинок, На левой — что-то вроде рукава.Из этой грязно хлюпающей тряпки Торчали пальцы худенькой ноги… — О, Господи! — не выдержав, солдатка Вскочила в дом, схватила сапогиИ, подбежав к опешившему немцу, Совала в руки: «На! Бери!.. Сапог!..». А он глазами круглыми младенца Смотрел — и ничего понять не мог.И вдруг — дошло! Он рухнул на колени, Стал со слезами руки целовать, Совсем не враг, несчастный мальчик-пленник,Не смевший глаз на женщину поднять.Потом поднялся как-то неуклюже; Забыв снять тряпку с мерзнущей ноги, Он зашагал по снежно-грязной луже, Прижав к груди подарок — сапоги.А женщина его крестила в спину, И просветленной грусть ее была: Она как будто собственному сыну Последнее богатство отдала.Конвой из шестерых красноармейцев, Безусых, необстрелянных ребят, Через поселок вел колонну немцев, Полсотни пленных вражеских солдат.Февральский снег, осевший и размякший, Мешался с грязной талою водой, И сотня ног месила эту кашу, Фонтаны брызг взрывая под собой.Толпой нестройной пленные шагали; И чавкала, и всхлипывала грязь, А у калиток женщины стояли, Глядели вслед, вздыхая и крестясь.А позади бесформенной колонны, Стараясь от идущих не отстать, Шагал юнец, совсем еще зеленый, Согнувшись, как под тяжестью креста.Он, тычась поминутно в чью-то спину, По грязи ноги волочил едва; На правой был разорванный ботинок, На левой — что-то вроде рукава.Из этой грязно хлюпающей тряпки Торчали пальцы худенькой ноги… — О, Господи! — не выдержав, солдатка Вскочила в дом, схватила сапогиИ, подбежав к опешившему немцу, Совала в руки: «На! Бери!.. Сапог!..». А он глазами круглыми младенца Смотрел — и ничего понять не мог.И вдруг — дошло! Он рухнул на колени, Стал со слезами руки целовать, Совсем не враг, несчастный мальчик-пленник,Не смевший глаз на женщину поднять.Потом поднялся как-то неуклюже; Забыв снять тряпку с мерзнущей ноги, Он зашагал по снежно-грязной луже, Прижав к груди подарок — сапоги.А женщина его крестила в спину, И просветленной грусть ее была: Она как будто собственному сыну Последнее богатство отдала.