Об этой горной речушке местные острословы говорили: «Речка у нас большая, в некоторых местах даже не перепрыгнешь». Она, в основном, была доброй и веселой речкой: серебряно звенела хрустальными струями на перекатах, добродушно обнималась с небом, переходя в спокойную глубоководную часть свою. Но дважды в году — весной, во время таяния снега в горах, и осенью, в сезон дождей, она превращалась в беснующееся чудовище. Хрустальные струи становились желтыми глинистыми потоками, несущими на себе смытые ими мосты и мостики, подхваченные где-то по пути бревна и доски, стога сена, подмытые кусты и деревья. Странно и жутковато было видеть, как в стремительно несущемся водовороте корнями верх вдруг вырастало дерево. Пологий левый берег почти не страдал от наводнений: вода его заливала и через день-два спокойно уходила обратно в русло. А вот правому, крутому, берегу изрядно доставалось: водовороты, усиленные стремительным течением, подмывали глинистые кручи, огромными глыбами обрушивающиеся в ненасытную пасть реки-дракона. Заканчивались приступы необузданности, вода постепенно спадала, светлела. Река опять становилась игривой и доброй. Ольха выросла на левом берегу. Она была хоть и молодая, но рослая, с роскошной кроной. Этому способствовали паводки, поставляющие ей влагу и необходимое питание. Но была она страшно одинока. Не пошептаться листвой с кем-нибудь, ни даже видеть кого-то… Была у нее подружка осина. Она росла на правом берегу. Но все равно они глядели друг на дружку, с первыми солнечными лучами слали друг другу приветы. А потом унесла ее стремнина взбесившейся реки. До недавнего времени был у нее друг, тополь-красавец. Какое счастливое время было! Он тоже, как и осина, рос на правом берегу. Стройный юноша-джигит в мгновение покорил ольху. Он не только каждое утро посылал ей изысканные приветы, но и всякий год в начале лета направлял в ее сторону белые облака мягкого и легкого пуха. А она украшала себя серьгами, и оба целыми днями глядели друг на друга и не могли наглядеться. Воспоминания о последнем дне тополя, страшном дне, и сегодня ввергают в дрожь ее темно-зеленые, с глянцевым отливом листочки. В тот день река быстро, в одночасье поднялась, вздыбилась. Желтые потоки, бешено вращаясь, с жуткой удалью тащили на себе все, что попадалось на пути. Ольха стояла по пояс в воде, согнувшись и протянув руки-ветви в сторону тополя. А он судорожно трепетал листвой, кажется, что-то кричал, но ревущий гул потока все звуки уносил с собой. И тогда тополь напрягся, рванулся навстречу ольхе, но захваченный могучими корнями огромный пласт глинистого берега сразу же утащил его в беснующуюся стремнину. Только и успел кудрявой головой своей прощально кивнуть подруге, с которой связаны были лучшие часы и дни его, увы, недолгой жизни. А ольха опять одна. С надеждой устремляет взор в небеса, укоризненно глядит на речку, ожидающе смотрит по сторонам: вырастет же где-нибудь неподалеку хоть какое-нибудь деревце… Должно вырасти! Потому что очень неуютное это состояние — одиночество.Об этой горной речушке местные острословы говорили: «Речка у нас большая, в некоторых местах даже не перепрыгнешь». Она, в основном, была доброй и веселой речкой: серебряно звенела хрустальными струями на перекатах, добродушно обнималась с небом, переходя в спокойную глубоководную часть свою. Но дважды в году — весной, во время таяния снега в горах, и осенью, в сезон дождей, она превращалась в беснующееся чудовище. Хрустальные струи становились желтыми глинистыми потоками, несущими на себе смытые ими мосты и мостики, подхваченные где-то по пути бревна и доски, стога сена, подмытые кусты и деревья. Странно и жутковато было видеть, как в стремительно несущемся водовороте корнями верх вдруг вырастало дерево. Пологий левый берег почти не страдал от наводнений: вода его заливала и через день-два спокойно уходила обратно в русло. А вот правому, крутому, берегу изрядно доставалось: водовороты, усиленные стремительным течением, подмывали глинистые кручи, огромными глыбами обрушивающиеся в ненасытную пасть реки-дракона. Заканчивались приступы необузданности, вода постепенно спадала, светлела. Река опять становилась игривой и доброй. Ольха выросла на левом берегу. Она была хоть и молодая, но рослая, с роскошной кроной. Этому способствовали паводки, поставляющие ей влагу и необходимое питание. Но была она страшно одинока. Не пошептаться листвой с кем-нибудь, ни даже видеть кого-то… Была у нее подружка осина. Она росла на правом берегу. Но все равно они глядели друг на дружку, с первыми солнечными лучами слали друг другу приветы. А потом унесла ее стремнина взбесившейся реки. До недавнего времени был у нее друг, тополь-красавец. Какое счастливое время было! Он тоже, как и осина, рос на правом берегу. Стройный юноша-джигит в мгновение покорил ольху. Он не только каждое утро посылал ей изысканные приветы, но и всякий год в начале лета направлял в ее сторону белые облака мягкого и легкого пуха. А она украшала себя серьгами, и оба целыми днями глядели друг на друга и не могли наглядеться. Воспоминания о последнем дне тополя, страшном дне, и сегодня ввергают в дрожь ее темно-зеленые, с глянцевым отливом листочки. В тот день река быстро, в одночасье поднялась, вздыбилась. Желтые потоки, бешено вращаясь, с жуткой удалью тащили на себе все, что попадалось на пути. Ольха стояла по пояс в воде, согнувшись и протянув руки-ветви в сторону тополя. А он судорожно трепетал листвой, кажется, что-то кричал, но ревущий гул потока все звуки уносил с собой. И тогда тополь напрягся, рванулся навстречу ольхе, но захваченный могучими корнями огромный пласт глинистого берега сразу же утащил его в беснующуюся стремнину. Только и успел кудрявой головой своей прощально кивнуть подруге, с которой связаны были лучшие часы и дни его, увы, недолгой жизни. А ольха опять одна. С надеждой устремляет взор в небеса, укоризненно глядит на речку, ожидающе смотрит по сторонам: вырастет же где-нибудь неподалеку хоть какое-нибудь деревце… Должно вырасти! Потому что очень неуютное это состояние — одиночество.