Рассказ из книги автора «Продолжается Русь» Ванятка протиснулся в щель на осьмушку открывающейся двери погреба, справил естественную нужду и хотел было уже просунуться назад, в погреб, но, задрав голову, засмотрелся на ярко освещенные окна их (он это еще хорошо помнил) комнаты. А теперь там жили фрицы, а он с бабушкой Матреной и матерью — в погребе. Ванятка обошел дом и, уцепившись пальчиками за оконный наличник и привстав на цыпочки, заглянул в прорезь неплотно задернутых занавесок.— Ух, ты ж!.. — глазенки мальчугана чуть не выдавили дребезжащее стекло. Такое он видел впервые. Елка, вся в шариках и бусах, с конфетами на веточках, стояла на столике посреди комнаты. И свечи горели на елке. Глаз не оторвать!Стоявший в карауле у двери немец резким окриком вырвал мальчика из чудесной сказки. Наставив на пацаненка указательный палец, некрасиво ощерившись, он, как заведенный, «пфукал»:— Пух… Пуф… Пух…Вдруг перед Ваняткой, прикрывая его собой, выросла бабушка. Раскрасневшаяся и часто дышащая, она пронзила немца взглядом:— Что, фриц? С ребенком воюешь?Часовой по-русски не понимал, но что-то, вероятно, уловил в словах женщины. Открыв дверь, из проема которой хлынули тепло, дым и чересчур громкие голоса, кого-то позвал. Вышел продолжавший над чем-то смеяться офицер, лениво навел свой взгляд на женщину. И оцепенел.Матрена была высокой и статной тридцатисемилетней женщиной, смуглокожей и темноволосой. Красива была. Но ошеломляли ее глаза, вернее, взгляд. Ни дерзости, ни страха, ни ненависти, ни любви… — в них постоянно полыхала спокойная сила, рожденная свободой духа. Офицер подошел к женщине, неуверенно протянул руку:— Фриц.— Сама вижу…Матрена взяла Ванятку на руки, повернулась грациозно и неторопливо пошла, слегка покачивая широким подолом старенького платья. Она не демонстрировала. Она просто не умела ходить иначе. Даже когда несла вязанку дров из-за речки, шла прямо и легко, не сутулясь и не раскачиваясь.Тряпичный фитилек лампадки тускло освещал глиняные стены погреба и грубо сколоченный из неструганых досок топчан, на котором полулежали Ванятка, мать и бабушка. Полоска плащевой ткани, закрывавшая вход, откинулась, неотодвигающаяся дверь заскрипела под чьим-то сильным плечом, в погреб втиснулся немец. Тот самый, Фриц. Он присел на корточки перед топчаном, провел взглядом по Ванятке, его матери и уставился в глаза Матрены. Взгляд немца не был агрессивным или наглым, он не был даже изучающим. Светлые глаза Фрица словно тонули в темном омуте Матрениных глаз. Матрена вскинула голову и задернула лицо пышной занавесью смоляных волос. Подобие улыбки тронуло сомкнутые губы немца. Он немножко еще посидел на корточках, положил на доски что-то завернутое в полотенце. И ушел. Бабушка первой рискнула развернуть полотенце. Чего там только не было! Большие конфеты в красивых обертках, лоснящееся аппетитным румянцем печенье, грецкие орехи, яблоки… У Ванятки дух захватило. Бабушка сдвинула ладони, будто собираясь смять и выбросить это великолепие, но, взглянув на внучка, остановилась. Спросила тихо:— Что, племянница (она приходилась Ваняткиной матери теткой), делать станем?Та только усилием воли оторвала взгляд от богатой снеди, опустила глаза.— Ладно, пируем! — вынесла, наконец, вердикт бабушка. — Новый год все-таки. Сорок третий.Прошло немногим более месяца. Фриц больше не приходил, хотя всегда при случае угощал Ванятку чем-нибудь вкусным.В один из оттепельных дней февраля редкая, почти привычная бомбежка начала перерастать в непрерывную канонаду. Стреляли из-за реки, с лесистых гор, где красноармейцы уже полгода удерживали оборону. Один снаряд разорвался рядом с домом. Веером сыпанули пробивающие железную крышу и глиняные стены осколки, взрывной волной вывалило часть наружной стены погреба. Его обитатели забились в дальний, внутренний угол помещения. Что-то серьезное происходило снаружи.В проеме вываленной стены неожиданно появился Фриц. Он, видимо, очень торопился. Поставив принесенную картонную коробку на доски топчана, опять опустился на корточки. Долго немигающе смотрел на Матрену. Протянул было в ее сторону руку, но по пути рука дрогнула, повернула в другую сторону, мягко погладила белесые волосенки Ванятки. Фриц на миг опустил голову, что-то тихо и невнятно прошептал по-немецки. Потом быстро встал и, не оглядываясь, ушел. Продукты, оставленные им в коробке, спасли, по крайней мере, Ванятку, от истощения, а мать и бабушку крепко поддержали.Но это была не последняя встреча.В конце лета и начале осени многие жители поселка собирались группами по три-четыре человека и недели на две уходили в лес. Там строили сушилки, нехитрые печи без вытяжной трубы. Над камерой самой печи сооружали настил из сырых жердей. На него насыпали кислицы — дикие яблочки или груши. Топили сырыми дровами, подбрасывая, когда огонь разгорался, мох. Ядреный, густой дым пробивался сквозь жерди, жарко обнимался с привольно развалившимися на жердях фруктами. Кто из нас не помнит терпко-душистого вкуса взвара — компота из этих фруктов? На этих сушилках рождался этот вкус потемневших и весело сморщившихся груш и кислиц.Матрена тоже с соседкой Аней и еще одной женщиной отправились на заготовки в лес. Обычные латаные мешки со сделанными бог знает из чего лямками висели у женщин за плечами. Там харчи, провизия. Рассказывая без передышки всякие были-небылицы, вышли они из поселка, прошли соседнюю станицу и свернули в горы. Места давно определены — у каждого свои. Звено Матрены облюбовало уютную полянку на берегу Соленого ерика. Чтобы дойти до места, нужно было несколько раз спуститься в ущелье, подняться, сделать несколько привалов. Последний подъем — и они должны выйти на гравийную дорогу на Хадыженск. Но что это? Новенький, отливающий вороненой сталью асфальт покрывал полотно дороги. Радостно-изумленные женщины выскочили на асфальт и… давай отплясывать кто во что горазд. …Они пошли дальше, моментами приплясывая или кружась на асфальте. Впереди, в нескольких десятках метров, работали пленные немцы. Их было человек семьдесят. Те, что впереди были, выгружали из полуторки дымящийся асфальт, другие укладывали, ровняли, прикатывали его.Матрена вдруг резко остановилась. Еще ничего не видя, еще только предчувствуя что-то, она медленно повернулась в сторону работающей у обочины группы. Она неотрывно смотрела на руки, выкладывающие дерном ромб.— Фриц?! — прошептала она или ей только показалось. Увидела, как мелко задрожали его руки, как боязливо поворачивал он голову. Она движением руки отстранила молоденького конвоира, пытавшегося остановить ее, подошла вплотную к пленному. Что ее толкнуло к нему? Она стояла и молчала. Молчал и он. Говорили только их глаза. Матрена легко повела плечами, сбрасывая лямки мешка, развязала его, вытащила когда-то яркий платок, расстелила и торопливо стала выкладывать из мешка нехитрые припасы: несколько картофелин, кукурузные лепешки, пожелтевший кусочек сала, сушеные груши. Фриц безучастен был к ее действиям, он снова плавал в бездонном омуте ее глаз. Он не улыбался губами, но счастливая улыбка светлым облачком выпорхнула из души и растеклась по лицу. Он медленно, не отводя взгляда от ее глаз, опустился на колени, бережно взял обе руки, прижал сначала к груди, а потом горячими губами прижался к ним. Матрена не отнимала рук. Горячие губы (или горячие слезы) обжигали сухую смуглую кожу, проникали до самого сердца. Женщина вдруг вскинула голову, подняла Фрица с колен, громко вздохнула и неторопливо пошла к подругам. Запнулась на асфальте, услышав выданное в спину:— Мотья…Оно прозвучало как реквием.Матрена умерла в пятьдесят восьмом, на пятьдесят втором году жизни. Умирала тяжело: жестокие боли иссушили ее тело, выбелили кожу. Перед смертью слабенько обняла Ивана за шею, преодолевая немощь, силилась что-то сказать:— А помнишь, Ванятка… пом…Она так и не вышла замуж, хотя претендентов было достаточно. Даже Мелконян, красавец армянин, вернувшийся с фронта со звездой Героя, получил отставку. Почему она не «устраивала» свою личную жизнь? Из-за Ванятки? Или другие причины были?Ивана через два месяца после смерти бабушки призвали в армию. А когда, отслужив, вернулся домой, мать показала ему письмо. Оно было из Восточной Германии. Написано по-немецки. Мать протянула еще листочек:— Вот перевод. Твой учитель перевел. Он взял дрожащими пальцами листок. Стал читать.«Мотя, милая моя, единственная, здравствуй!». Прости за такое вольное обращение. Но я только и живу памятью о тебе, о наших коротких встречах. Я и тогда избегал встреч, потому что видел себя врагом твоим, захватчиком. Теперь вот появилась возможность написать. Родная моя, одно лишь твое слово — и я прилечу к тебе, за тобой. У меня на столе стоит твой портрет. Я написал его по памяти. Хороший получился. Когда друзья спрашивают, кто это, я отвечаю: «Моя Мадонна, моя Богородица». Высылаю снимок с портрета. Как ты прекрасна!».Иван долго всматривался в незабываемое родное лицо, в поражающие необъяснимой красотой глаза.Мать тронула сына за рукав. Спросила:— Ответ писать будем?Иван на письмо не ответил. Пусть бабушка Мотя, Матрена еще в одном сердце будет жива.Рассказ из книги автора «Продолжается Русь» Ванятка протиснулся в щель на осьмушку открывающейся двери погреба, справил естественную нужду и хотел было уже просунуться назад, в погреб, но, задрав голову, засмотрелся на ярко освещенные окна их (он это еще хорошо помнил) комнаты. А теперь там жили фрицы, а он с бабушкой Матреной и матерью — в погребе. Ванятка обошел дом и, уцепившись пальчиками за оконный наличник и привстав на цыпочки, заглянул в прорезь неплотно задернутых занавесок.— Ух, ты ж!.. — глазенки мальчугана чуть не выдавили дребезжащее стекло. Такое он видел впервые. Елка, вся в шариках и бусах, с конфетами на веточках, стояла на столике посреди комнаты. И свечи горели на елке. Глаз не оторвать!Стоявший в карауле у двери немец резким окриком вырвал мальчика из чудесной сказки. Наставив на пацаненка указательный палец, некрасиво ощерившись, он, как заведенный, «пфукал»:— Пух… Пуф… Пух…Вдруг перед Ваняткой, прикрывая его собой, выросла бабушка. Раскрасневшаяся и часто дышащая, она пронзила немца взглядом:— Что, фриц? С ребенком воюешь?Часовой по-русски не понимал, но что-то, вероятно, уловил в словах женщины. Открыв дверь, из проема которой хлынули тепло, дым и чересчур громкие голоса, кого-то позвал. Вышел продолжавший над чем-то смеяться офицер, лениво навел свой взгляд на женщину. И оцепенел.Матрена была высокой и статной тридцатисемилетней женщиной, смуглокожей и темноволосой. Красива была. Но ошеломляли ее глаза, вернее, взгляд. Ни дерзости, ни страха, ни ненависти, ни любви… — в них постоянно полыхала спокойная сила, рожденная свободой духа. Офицер подошел к женщине, неуверенно протянул руку:— Фриц.— Сама вижу…Матрена взяла Ванятку на руки, повернулась грациозно и неторопливо пошла, слегка покачивая широким подолом старенького платья. Она не демонстрировала. Она просто не умела ходить иначе. Даже когда несла вязанку дров из-за речки, шла прямо и легко, не сутулясь и не раскачиваясь.Тряпичный фитилек лампадки тускло освещал глиняные стены погреба и грубо сколоченный из неструганых досок топчан, на котором полулежали Ванятка, мать и бабушка. Полоска плащевой ткани, закрывавшая вход, откинулась, неотодвигающаяся дверь заскрипела под чьим-то сильным плечом, в погреб втиснулся немец. Тот самый, Фриц. Он присел на корточки перед топчаном, провел взглядом по Ванятке, его матери и уставился в глаза Матрены. Взгляд немца не был агрессивным или наглым, он не был даже изучающим. Светлые глаза Фрица словно тонули в темном омуте Матрениных глаз. Матрена вскинула голову и задернула лицо пышной занавесью смоляных волос. Подобие улыбки тронуло сомкнутые губы немца. Он немножко еще посидел на корточках, положил на доски что-то завернутое в полотенце. И ушел. Бабушка первой рискнула развернуть полотенце. Чего там только не было! Большие конфеты в красивых обертках, лоснящееся аппетитным румянцем печенье, грецкие орехи, яблоки… У Ванятки дух захватило. Бабушка сдвинула ладони, будто собираясь смять и выбросить это великолепие, но, взглянув на внучка, остановилась. Спросила тихо:— Что, племянница (она приходилась Ваняткиной матери теткой), делать станем?Та только усилием воли оторвала взгляд от богатой снеди, опустила глаза.— Ладно, пируем! — вынесла, наконец, вердикт бабушка. — Новый год все-таки. Сорок третий.Прошло немногим более месяца. Фриц больше не приходил, хотя всегда при случае угощал Ванятку чем-нибудь вкусным.В один из оттепельных дней февраля редкая, почти привычная бомбежка начала перерастать в непрерывную канонаду. Стреляли из-за реки, с лесистых гор, где красноармейцы уже полгода удерживали оборону. Один снаряд разорвался рядом с домом. Веером сыпанули пробивающие железную крышу и глиняные стены осколки, взрывной волной вывалило часть наружной стены погреба. Его обитатели забились в дальний, внутренний угол помещения. Что-то серьезное происходило снаружи.В проеме вываленной стены неожиданно появился Фриц. Он, видимо, очень торопился. Поставив принесенную картонную коробку на доски топчана, опять опустился на корточки. Долго немигающе смотрел на Матрену. Протянул было в ее сторону руку, но по пути рука дрогнула, повернула в другую сторону, мягко погладила белесые волосенки Ванятки. Фриц на миг опустил голову, что-то тихо и невнятно прошептал по-немецки. Потом быстро встал и, не оглядываясь, ушел. Продукты, оставленные им в коробке, спасли, по крайней мере, Ванятку, от истощения, а мать и бабушку крепко поддержали.Но это была не последняя встреча.В конце лета и начале осени многие жители поселка собирались группами по три-четыре человека и недели на две уходили в лес. Там строили сушилки, нехитрые печи без вытяжной трубы. Над камерой самой печи сооружали настил из сырых жердей. На него насыпали кислицы — дикие яблочки или груши. Топили сырыми дровами, подбрасывая, когда огонь разгорался, мох. Ядреный, густой дым пробивался сквозь жерди, жарко обнимался с привольно развалившимися на жердях фруктами. Кто из нас не помнит терпко-душистого вкуса взвара — компота из этих фруктов? На этих сушилках рождался этот вкус потемневших и весело сморщившихся груш и кислиц.Матрена тоже с соседкой Аней и еще одной женщиной отправились на заготовки в лес. Обычные латаные мешки со сделанными бог знает из чего лямками висели у женщин за плечами. Там харчи, провизия. Рассказывая без передышки всякие были-небылицы, вышли они из поселка, прошли соседнюю станицу и свернули в горы. Места давно определены — у каждого свои. Звено Матрены облюбовало уютную полянку на берегу Соленого ерика. Чтобы дойти до места, нужно было несколько раз спуститься в ущелье, подняться, сделать несколько привалов. Последний подъем — и они должны выйти на гравийную дорогу на Хадыженск. Но что это? Новенький, отливающий вороненой сталью асфальт покрывал полотно дороги. Радостно-изумленные женщины выскочили на асфальт и… давай отплясывать кто во что горазд. …Они пошли дальше, моментами приплясывая или кружась на асфальте. Впереди, в нескольких десятках метров, работали пленные немцы. Их было человек семьдесят. Те, что впереди были, выгружали из полуторки дымящийся асфальт, другие укладывали, ровняли, прикатывали его.Матрена вдруг резко остановилась. Еще ничего не видя, еще только предчувствуя что-то, она медленно повернулась в сторону работающей у обочины группы. Она неотрывно смотрела на руки, выкладывающие дерном ромб.— Фриц?! — прошептала она или ей только показалось. Увидела, как мелко задрожали его руки, как боязливо поворачивал он голову. Она движением руки отстранила молоденького конвоира, пытавшегося остановить ее, подошла вплотную к пленному. Что ее толкнуло к нему? Она стояла и молчала. Молчал и он. Говорили только их глаза. Матрена легко повела плечами, сбрасывая лямки мешка, развязала его, вытащила когда-то яркий платок, расстелила и торопливо стала выкладывать из мешка нехитрые припасы: несколько картофелин, кукурузные лепешки, пожелтевший кусочек сала, сушеные груши. Фриц безучастен был к ее действиям, он снова плавал в бездонном омуте ее глаз. Он не улыбался губами, но счастливая улыбка светлым облачком выпорхнула из души и растеклась по лицу. Он медленно, не отводя взгляда от ее глаз, опустился на колени, бережно взял обе руки, прижал сначала к груди, а потом горячими губами прижался к ним. Матрена не отнимала рук. Горячие губы (или горячие слезы) обжигали сухую смуглую кожу, проникали до самого сердца. Женщина вдруг вскинула голову, подняла Фрица с колен, громко вздохнула и неторопливо пошла к подругам. Запнулась на асфальте, услышав выданное в спину:— Мотья…Оно прозвучало как реквием.Матрена умерла в пятьдесят восьмом, на пятьдесят втором году жизни. Умирала тяжело: жестокие боли иссушили ее тело, выбелили кожу. Перед смертью слабенько обняла Ивана за шею, преодолевая немощь, силилась что-то сказать:— А помнишь, Ванятка… пом…Она так и не вышла замуж, хотя претендентов было достаточно. Даже Мелконян, красавец армянин, вернувшийся с фронта со звездой Героя, получил отставку. Почему она не «устраивала» свою личную жизнь? Из-за Ванятки? Или другие причины были?Ивана через два месяца после смерти бабушки призвали в армию. А когда, отслужив, вернулся домой, мать показала ему письмо. Оно было из Восточной Германии. Написано по-немецки. Мать протянула еще листочек:— Вот перевод. Твой учитель перевел. Он взял дрожащими пальцами листок. Стал читать.«Мотя, милая моя, единственная, здравствуй!». Прости за такое вольное обращение. Но я только и живу памятью о тебе, о наших коротких встречах. Я и тогда избегал встреч, потому что видел себя врагом твоим, захватчиком. Теперь вот появилась возможность написать. Родная моя, одно лишь твое слово — и я прилечу к тебе, за тобой. У меня на столе стоит твой портрет. Я написал его по памяти. Хороший получился. Когда друзья спрашивают, кто это, я отвечаю: «Моя Мадонна, моя Богородица». Высылаю снимок с портрета. Как ты прекрасна!».Иван долго всматривался в незабываемое родное лицо, в поражающие необъяснимой красотой глаза.Мать тронула сына за рукав. Спросила:— Ответ писать будем?Иван на письмо не ответил. Пусть бабушка Мотя, Матрена еще в одном сердце будет жива.