Я, рожденная в 1939 году, была шестым ребенком в семье. Войну встретила в двухлетнем возрасте, но мои воспоминания о ней до сих пор четкие и ясные и наполнены они, большей частью, горькими переживаниями, кошмаром моральных и физических унижений, которые мне, еще малышкой, пришлось испытать неоднократно. Детство закончилось с немецкой оккупацией. Наступили суровые будни неволи. Жили мы в Крымском районе, на хуторке рядом с речкой Кудако. Расположен он в том месте, где немцы в 1942 году, стремясь остановить наступление освобождавшей Кубань Красной Армии, обустроили одну из линий мощных оборонительных сооружений. Так мы оказались между передовой и первой линией обороны немецких войск. Гражданское население ютилось в наспех вырытых землянках, полуразрушенных, не приспособленных для жилья сараях, потому что их дома фашисты разобрали на строительство укреплений «Голубой линии». Наш дом был третьим от речки, поэтому из-за подпочвенной воды вырыть землянку мы не могли. Жили в шалаше, который мама соорудила между стеной дома и вековым дубом, посаженным еще моим дедом. Освобождения мы не дождались: в мае сотрудники особого отдела жандармерии стали выгонять всех сельчан на улицу. Собрав, этапом погнали в сторону Керчи. По дороге отстававших били прикладами, подгоняли сапогами. Нас бомбила советская авиация, потому что сразу вслед за нами немцы пустили военную технику. Погибших хоронить не давали, а тех, кто осмеливался горевать над телом родственника, поливали огнем из автоматов. Под постоянными бомбежками нас гнали до переправы, где посадили на баркасы. Своих, хуторских, набралось три баркаса, но до крымского берега под бомбежкой смог добраться только один. Дальше поездом повезли в сортировочный лагерь неподалеку от Джанкоя. Отсюда людей гоняли на принудительные работы, не делая исключений даже для детей. Совсем маленьких держали при лагере, под присмотром нашей мамы. Измученная и худая, ростом всего полтора метра, она выглядела как подросток. Ее обязали чистить котлы походных кухонь, и то, что оставалось на дне котлов, перепадало нам. Ночевали в сараях под замком и присмотром полицаев. Иногда к нам близко подпускали местных жителей, которые обычно приносили что-нибудь съедобное. Мама была швеей и старалась приодеть малышей, перешивая и подгоняя для них все, что попадало в руки: по ночам и в непогоду им было довольно холодно. Помню последнее место ночевки — конюшню, где до нас держали военнопленных. Утром нас погрузили в теплушки для скота и повезли в неизвестность. Везли долго, по дороге никого не выпускали и не кормили, изредка ставя на весь вагон ведро воды, второе было для тех, кому надо было сходить по нужде. Когда, уже в Польше, эшелон все-таки остановился, мы узнали, что всем нам был выписан билет в один конец. Потому что привезли нас в настоящий ад на земле — лагерь смерти Освенцим. Освобождения дождаться было суждено не многим…
Я, рожденная в 1939 году, была шестым ребенком в семье. Войну встретила в двухлетнем возрасте, но мои воспоминания о ней до сих пор четкие и ясные и наполнены они, большей частью, горькими переживаниями, кошмаром моральных и физических унижений, которые мне, еще малышкой, пришлось испытать неоднократно.
Детство закончилось с немецкой оккупацией. Наступили суровые будни неволи. Жили мы в Крымском районе, на хуторке рядом с речкой Кудако. Расположен он в том месте, где немцы в 1942 году, стремясь остановить наступление освобождавшей Кубань Красной Армии, обустроили одну из линий мощных оборонительных сооружений. Так мы оказались между передовой и первой линией обороны немецких войск. Гражданское население ютилось в наспех вырытых землянках, полуразрушенных, не приспособленных для жилья сараях, потому что их дома фашисты разобрали на строительство укреплений «Голубой линии».
Наш дом был третьим от речки, поэтому из-за подпочвенной воды вырыть землянку мы не могли. Жили в шалаше, который мама соорудила между стеной дома и вековым дубом, посаженным еще моим дедом. Освобождения мы не дождались: в мае сотрудники особого отдела жандармерии стали выгонять всех сельчан на улицу. Собрав, этапом погнали в сторону Керчи. По дороге отстававших били прикладами, подгоняли сапогами. Нас бомбила советская авиация, потому что сразу вслед за нами немцы пустили военную технику. Погибших хоронить не давали, а тех, кто осмеливался горевать над телом родственника, поливали огнем из автоматов.
Под постоянными бомбежками нас гнали до переправы, где посадили на баркасы. Своих, хуторских, набралось три баркаса, но до крымского берега под бомбежкой смог добраться только один. Дальше поездом повезли в сортировочный лагерь неподалеку от Джанкоя. Отсюда людей гоняли на принудительные работы, не делая исключений даже для детей. Совсем маленьких держали при лагере, под присмотром нашей мамы. Измученная и худая, ростом всего полтора метра, она выглядела как подросток. Ее обязали чистить котлы походных кухонь, и то, что оставалось на дне котлов, перепадало нам. Ночевали в сараях под замком и присмотром полицаев. Иногда к нам близко подпускали местных жителей, которые обычно приносили что-нибудь съедобное. Мама была швеей и старалась приодеть малышей, перешивая и подгоняя для них все, что попадало в руки: по ночам и в непогоду им было довольно холодно.
Помню последнее место ночевки — конюшню, где до нас держали военнопленных. Утром нас погрузили в теплушки для скота и повезли в неизвестность. Везли долго, по дороге никого не выпускали и не кормили, изредка ставя на весь вагон ведро воды, второе было для тех, кому надо было сходить по нужде.
Когда, уже в Польше, эшелон все-таки остановился, мы узнали, что всем нам был выписан билет в один конец. Потому что привезли нас в настоящий ад на земле — лагерь смерти Освенцим. Освобождения дождаться было суждено не многим…
