Приписки начинались с самого низа, и мы, студенты государственного вуза, вместо учебы отправленные на сбор хлопковой ваты, в некоторой степени этому способствовали.

Суточная норма сбора хлопка на первом курсе была 60 килограммов на человека. Когда хлопковый куст усыпан белыми коробочками, сделать норму за рабочий день на самом деле нетрудно. Но таких полей было немного, зато таких, где за каждым килограммом надо было нагнуться не одну сотню раз, гораздо больше. Собирали хлопковое волокно в специальные фартуки — печкиры. Вещь универсальная, в него можно собирать хлопок и носить на хирман (ток) собранное. Сдавали хлопок два раза в день, в обед и вечером. По молодости особо работать не хотелось, надо было и с девочками поболтать, и покурить, и в дурака погонять… Потом начинали суетиться — изобретать, как сделать собранное заметно тяжелее. Мочить хлопок водой считалось последним делом, так как эта хитрость легко вылезала наружу. Поэтому белое золото послойно пересыпали песком, перекладывали камнями, подшивали по углам специальные плоские свинцовые гирьки. Сейчас понимаю, что это было довольно глупо, так как выигрывали мы от силы полтора-два килограмма, которые опытные колхозные весовщики тут же скидывали «на грязь».

Хлопка на полях становилось все меньше, и выполнять план все труднее. Числиться в отстающих, на которых при случае тыкало пальцами все институтское начальство, не хотелось. И это еще полбеды. Чем больше студентов, не выполнивших план, тем призрачнее шанс на вечернюю дискотеку. Старший препод, надзирающий за нами, знал, чем достать нерадивых, — не пустить на танцы!

И тут одному из моих однокурсников пришла в голову идея создать общий хлопковый банк, из которого можно было делать необходимые «вливания» и таким образом без особого напряжения выполнять план каждому из акционеров. Пополнять запас предлагалось не частью собранного в результате ударного труда, а посредством вылазок по ночам на хирман, где сушилось собранное за день «белое золото». Мы знали, что хлопковый ток особо не охранялся, а значит, дело не представляло особой сложности.

Выбранная ночь была совсем не воровской. Луна светила так ярко, хоть газету читай. Понадеялись на время: с 2 до 4 ночи обычно спится особенно хорошо, поэтому рассчитывали обойтись без свидетелей. И план удался. Мы без проблем и не жадничая заполнили принесенные фартуки хлопком и стали думать, где спрятать наше богатство. После недолгого обсуждения решили, что лучше места, чем расположенное неподалеку старое колхозное кладбище, не найти.

Разгрузились быстренько у ближайшей старой могилы и пошли назад. Решили для скорости перемахнуть через глубокий сухой арык. Едва выбрались на противоположный берег, прислушались… Шаги и бормотание. По дороге, с которой мы только что ушли, кто-то шел, не то тихонько пел, не то разговаривал сам с собой.

…Светила яркая осенняя луна. Мы видели его, а он — нас, никто не двигался. Наконец этот кто-то в белой длинной рубахе начал пятиться, повторяя на узбекском одну и ту же фразу. Потом быстро побежал, как будто по воздуху, бесшумно… Жуть страшная.

А в обед узнали, что заболел сторож хирмана. Его ночью испугали вышедшие со старого кладбища иблисы (слуги сатаны) в рваных саванах.

Мы решили не искушать судьбу: стыренный хлопок сдали в тот же день, получив еще один танцевальный вечер в награду. Больше идти в ночь «выполнять норму» никто не захотел.

Позже я спросил товарища, хорошо владевшего русским, узбекским и татарским, что бормотал тогда сторож.

— Что-то вроде «все ушли и вы уходите», типа заговор от духов, по-русски это «чур меня!» — пояснил наш полиглот.