Страна идет к очередному юбилею Победы. Те, кому за семьдесят, еще помнят, когда вернулись с войны победители: большинство больные, израненные, они впряглись в тяжелую работу и неохотно говорили о пережитом. Нужно было поднимать страну из руин, растить детей, нужно было жить.
Тогда мало говорили о подвигах, о славе и награды надевали редко, потому что кровоточила память о миллионах погибших, которых уже не вернуть. А рядом их дети, с завистью посматривающие на фронтовиков и тут же вопрошающих: «Почему мой папка погиб, а…», а вдовы, а матери. Какое утешение могло им быть в этот праздник. Их боль, их скорбь заслоняли радость Победы. Может, потому в первые годы и не праздновали этот день. Он был обычным, рабочим.

Но подвиг был велик. И его совершала 1418 дней и ночей вся страна: и у мартеновских печей, и в заснеженных полях под Москвой, и у станков эвакуированных заводов, и у стен Сталинграда, и в госпиталях, и в каждой избушке, в каждой хате, где старались сберечь детей для будущего, где сами, пухнущие от голода, собирали посылки на фронт. «Все для фронта, все для Победы!». Это был не лозунг, это был образ жизни всех военных лет. А еще был подвиг веры. Об этом и сейчас мало говорят, но он был. Об одном из них — о подвиге веры — этот небольшой рассказ, основанный на воспоминаниях очевидцев и документах тимашевского музея семьи Степановых.

Оккупация

Фашисты вошли в Тимашевский район 6 августа 1942 года. Началась оккупация. Передовые немецкие воинские части уходили на восток, а на хуторах и в станицах оставались зондеркоманды внедрять «новый порядок». Чаще всего это были румыны, как союзники Германии, им помогали полицаи из местных.
Уже на другой день на хуторе Малинино по доносу местного жителя были схвачены четверо мужчин, якобы сельских активистов. Наутро они ждали своей участи, но тут случилось непредвиденное. Ближе к вечеру какой-то отряд то ли партизан, то ли красноармейцев, прорывавшихся к своим, налетел на хуторскую комендатуру. Убили офицера, несколько солдат и скрылись в степи. Заложников они не освободили, видимо, ничего о них не знали.

Наутро, 9 августа, хутор окружила зондеркоманда, немцы в сопровождении полицаев обходили хату за хатой и всех подряд жителей выгоняли на улицу. Зашли и к тому, кто выдал румынам четверых активистов. Какой-то полицай, перед тем как войти в хату, сунул руку под стреху. Так, машинально. Знал, что это привычный казачий схрон, и наткнулся на обрез. Хозяин хаты кинулся объяснять, что он не партизан, что это еще с гражданской войны, когда он «от красных тикав», но его не слушали, оружие — серьезная улика, и присоединили к тем четырем заложникам.

Под угрозой смерти

На широкой хуторской улице уже стояли группами: отдельно мужчины, женщины, дети и в стороне пятеро заложников. Кругом солдаты с оружием на изготовку. Нещадно палило солнце.
Вскоре подъехал легковой автомобиль с офицером и переводчиком. Ему приготовили стул, и он уселся под зонтиком (не стоять же господину перед этим сбродом). Переводчик стал переводить его слова: «Вчера жители вашего хутора совершили разбойное нападение на комендатуру, убили офицера и солдат. За это вы должны быть наказаны. Или скажете, кто это сделал, или все будут расстреляны, а хутор сожжен. Я жду».
Повисла мертвая тишина. Шел второй год войны, и советские люди, в том числе и здесь, на Кубани, были хорошо осведомлены о бесчинствах оккупантов на захваченных территориях. Знали из газет, слышали от беженцев о расстрелянных, повешенных, заживо сожженных. Угроза была нешуточная.

Едва умолк переводчик, в ноги к офицеру бросилась женщина в монашеском одеянии. «Макрина» — прошелестело в толпе.
— Нет, нет, господин! Это не наши, не хуторские были.
— Что она говорит? — обратился офицер к переводчику, который едва справлялся с переводом. Кто поймет тарабарщину из смеси украинских и русских слов? Правда, они уже прошли Украину и он более-менее внятно стал понимать этот славянский язык. Но эту речь, это местное наречие, тем более что женщина говорила негромко, как ее понять и быстро перевести? Офицер торопил.
— Она говорит, что это сделали не они.
— А кто?
Женщина стала говорить смелее. Из ее слов переводчик понял, что накануне она шла сюда из соседнего хутора Вербицкого, слышала стрельбу и видела мужчин в черной одежде, как у моряков. Они бежали от хутора в степь, запрыгнули в грузовик, на мотоцикл и уехали.

Кого наказывать?

Офицер недоверчиво покрутил головой. Как можно ей верить? И кого тогда наказывать? Правда, доблестные войска фюрера всего несколько дней как вошли на эту территорию и еще не выловили всех отставших от своих частей красноармейцев или моряков, попавших в окружение, а может, это была разведка боем? Но тогда кого он должен наказать?! Эта женщина путала все. Он привык делать по плану: пришел, разобрался, наказал. Все должно быть по порядку, везде должен быть новый порядок. Кто подтвердит ее слова? И почему он должен верить этим грубым, жестоким варварам? Вот перед его глазами следы их вандализма, необузданной страсти к разрушению всего, до основания.
Взгляд его скользнул по разрушенной монастырской стене из красного кирпича, по высокой колокольне с пустыми глазницами оконных проемов. Эта женщина, наверное, из этого монастыря, последняя монахиня, но какое это имеет отношение к тому, зачем он здесь?!
— Что она еще говорит?
Переводчик быстро ответил:
— Она говорит, что вы христиане и мы христиане, мы дети одного Отца Небесного, дети не должны убивать друг друга. Отпустите их!

Неожиданная милость

И тут что-то случилось. Возможно, всему виной этот зной, эта нестерпимая жара, от которой он не мог укрыться даже в тени. И эта странная ситуация, когда есть жертвы и нет виновных (похоже, эта монахиня его не обманывает). Очевидцы утверждают, что офицер был немолодой и, возможно, ему не хотелось задерживаться на хуторе. Он ей поверил и, быстро соскочив со стула, уже на ходу бросил своей свите: «Отпустите их» и повел рукой в сторону хуторян.
Среди его команды произошло замешательство, а тот, которого он назначил новым комендантом, переспросил: «Всех отпустить?». И тогда офицер спохватился, вспомнил, зачем он здесь: «Этих отпустить!» — указал на женщин и детей. — «Этих выпороть!» — жест в сторону мужчин. «Этих повесить!» — указал на тех, кто был арестован накануне.
И, поняв, что все необходимое уже сделано, обращаясь к новому коменданту, пошутил: «Айн комендант, цвай полицай. Не бойся, они теперь будут сидеть тихо». А переводчик, обращаясь к жителям, добавил: «Благодарите Бога, что погибли румыны, за немецкого офицера вы бы так легко не отделались».

В сохранившихся документах говорится, что в тот день на хуторе Малинино были повешены пять заложников, остальные подверглись экзекуции. Очевидцы подтверждают, что, действительно, было пять повешенных и их не позволяли снимать несколько дней (это в такую жару), что женщин и детей отпустили сразу, а мужчин избили прикладами и ремнями, потом отпустили. Хутор не тронули. Хутор остался жить.

Матушка Макрина

Перед опрокинутым стулом, словно окаменевшая, стояла на коленях матушка Макрина. Кто-то из женщин подошел, поднял ее, повел в келью, которая находилась в дальнем углу полуразрушенного монастыря, в корпусе, который местные называли «гековка» за то, что был построен буквой «г». Дверей в корпусе не было, окна выбиты, полы провалены, но она как-то ютилась в своей келье. Согласно записи в похозяйственной книге Малининского сельсовета, Чайка Макрина Павловна, родившаяся 19 июля 1854 года, на момент описываемых событий имела возраст 88 лет. Года более чем почтенные. Она дожила до победы, захватила еще нелегкие послевоенные времена, голод 47-го, новые гонения на церковь. Если задаться вопросом, что помогало ей в жизни, невольно приходишь к выводу: помогала глубокая вера, которая делает человека настоящим христианином, любящим Бога и людей, по-настоящему мужественным.
Впоследствии, когда кого-нибудь из знавших монахиню Макрину спрашивали о том, какая она была, первое, что говорили: «Она была очень добрая».

Доброта и любовь шли от нее каким-то незримым светом, и лицо ее почти всегда озаряла мягкая, добрая улыбка. К ней шли, чтобы услышать слова поддержки, утешения, бывало, скажет ласково: «Ничего, ничего, ты потерпи» — и тягота ослабевает, отступают печаль и уныние. И жизнь уже не кажется такой невыносимой.
Вспоминают, что она никогда не была без работы, все больше плела чулки из конопли. (А ведь ее еще надо было как-то переработать, попрясть). Кому-то так дарила свое рукоделие или обменивала на самые необходимые продукты — горсть муки, бутылочку масла. И непрестанно молилась, «божественные слова все время говорила» — вспоминали о ней хуторянки.

Умерла Макрина в 50-х годах, ушла, оставив о себе добрую память и 150 человеческих жизней, которые спасла своим подвигом веры. Похоронена она на сельском кладбище хутора Димитрова.

Автор Валентина Бондарева