Своего деда я никогда не видел. Из детства помню только старую фотографию над кроватью с горкой подушек под кисеей, где бабушка Прасковья — улыбающаяся красавица с косой, рядом с человеком в форменной фуражке. Скорей всего это и был хоперский казак Петр Мишуков, мой дед с маминой стороны. Почему скорей всего? Да потому что тогда я о нем не спрашивал, а мне никто и не объяснял. И внуком я был хоть старшим, но заезжим. К бабушке в воронежский город Борисоглебск приезжал из Узбекистана нечасто. Сейчас, когда я стал взрослее своего деда, собрал в памяти все, что помню о нем, и ужаснулся, насколько мало знаю. Стал мучиться вопросом: неужели я по глупости пропустил многое мимо ушей, когда в семье вспоминали о деде? Помню обрывочные факты о том, что воевать дед начал еще в финскую, в 1939-м. Тогда его похоронили первый раз, так как почти полгода ни писем, ни вестей от деда не было. Но он вернулся. Целый, здоровый, даже не обмороженный. И фото, которое я помню, относится как раз к этому счастливому времени. Все это я знаю от мамы Людмилы Петровны — самой старшей из четырех детей Мишуковых. Знаю и причину почему в семье осталось так мало фото, прочих документов той поры. По рассказам хата, что помнила деда, сгорела во время послевоенной грозы. В моей памяти остался уже другой небольшой кирпичный домик в две комнаты, обставленный тем, что удалось спасти. Еще помню однажды услышанный разговор бабушки Паши и мамы, когда они говорили о той страшной войне. Как по мобилизации уходил на фронт дед, оставив трех дочек и сына мал мала меньше. Как несколько раз успели прийти от него письма, в которых он больше расспрашивал о доме, детях и хозяйстве, чем рассказывал о себе. А потом наступила пауза, которая прервалась не похоронкой, а хуже — извещением о без вести пропавшем в боях под Волоколамском бойце Петре Мишукове. Как долго надеялись, что дед объявится, что ранен, что лежит в госпитале в далеком тылу. Пока откуда-то, точно не знаю и не помню, пришло бабушке свидетельство земляка-борисоглебца, который вроде бы видел, как под ногами деда взорвался снаряд. Это было в октябре-ноябре 41-го, когда наши войска всеми силами старались не пустить к Москве фашистов, когда безымянными полегли десятки тысяч наших солдат. Скорее всего у моего деда нет своей, пусть даже безымянной могилы. В моей семье не осталось ни одной фотографии деда, моим дочкам не с чем пойти в строю Бессмертного полка, и уже некого расспросить о нем более подробно. Но я им рассказываю все, что помню о деде, чтобы они знали и смогли передать по наследству чувство гордости за него и бабушку, которая ждала мужа всю жизнь, смогла одна поднять на ноги и выучить четверых своих детей.

Своего деда я никогда не видел. Из детства помню только старую фотографию над кроватью с горкой подушек под кисеей, где бабушка Прасковья — улыбающаяся красавица с косой, рядом с человеком в форменной фуражке. Скорей всего это и был хоперский казак Петр Мишуков, мой дед с маминой стороны.

Почему скорей всего? Да потому что тогда я о нем не спрашивал, а мне никто и не объяснял. И внуком я был хоть старшим, но заезжим. К бабушке в воронежский город Борисоглебск приезжал из Узбекистана нечасто.

Сейчас, когда я стал взрослее своего деда, собрал в памяти все, что  помню о нем, и ужаснулся, насколько мало знаю. Стал мучиться вопросом: неужели я по глупости пропустил многое мимо ушей, когда в семье вспоминали о деде? Помню обрывочные факты о том, что воевать дед начал еще в финскую, в 1939-м. Тогда его похоронили первый раз, так как почти полгода ни писем, ни вестей от деда не было. Но он вернулся. Целый, здоровый, даже не обмороженный. И фото, которое я помню, относится как раз к этому счастливому времени. Все это я знаю от мамы Людмилы Петровны — самой старшей из четырех детей Мишуковых. Знаю и причину почему в семье осталось так мало фото, прочих документов той поры. По рассказам хата, что помнила деда, сгорела во время послевоенной грозы. В моей памяти остался уже другой небольшой кирпичный домик в две комнаты, обставленный тем, что удалось спасти.

Еще помню однажды услышанный разговор бабушки Паши и мамы, когда они говорили о той страшной войне. Как по мобилизации уходил на фронт дед, оставив трех дочек и сына мал мала меньше. Как несколько раз успели прийти от него письма, в которых он больше расспрашивал о доме, детях и хозяйстве, чем рассказывал о себе. А потом наступила пауза, которая прервалась не похоронкой, а хуже — извещением о без вести пропавшем в боях под Волоколамском бойце Петре Мишукове. Как долго надеялись, что дед объявится, что ранен, что лежит в госпитале в далеком тылу. Пока откуда-то, точно не знаю и не помню, пришло бабушке свидетельство земляка-борисоглебца, который вроде бы видел, как под ногами деда взорвался снаряд. Это было в октябре-ноябре 41-го, когда наши войска всеми силами старались не пустить к Москве фашистов, когда безымянными полегли десятки тысяч наших солдат.

Скорее всего у моего деда нет своей, пусть даже безымянной могилы. В моей семье не осталось ни одной фотографии деда, моим дочкам не с чем пойти в строю Бессмертного полка, и уже некого расспросить о нем более подробно. Но я им рассказываю все, что помню о деде, чтобы они знали и смогли передать по наследству чувство гордости за него и бабушку, которая ждала мужа всю жизнь, смогла одна поднять на ноги и выучить четверых своих детей.