Широкими потоками ворвалось, вломилось в нашу комнату сквозь старые серые рамы, застекленные обломками стекла. И ничто не могло исказить их царственного блеска и величественного сияния — им дана была власть преображать все вокруг.
Позолотив рамы, солнечные потоки распались в комнате на множество ярких лучей, и даже пушинки, паутинки, попавшие в них, преображались в сверкающую и праздничную кисею. Они золотили чисто вымытый дощатый пол, отражались на побеленном боку печки — все празднично светло.

В хате тихо, мама и бабушка ушли управляться по хозяйству, а мы лежим на деревянном топчане, под старым ватным одеялом, пытаясь сохранить тепло. За ночь хата остывала, и вылазить из своего гнездышка нам не хочется. Возле двери, тихонько позвякивая, умывается папа. Высоко закатав рукава белой исподней рубахи, он брызжет во все стороны, и капли воды в солнечных лучах кажутся алмазами. На потолке трепещет веселый солнечный зайчик. Так, а он откуда? Оглядываю комнату и замечаю на столе зеркальце, прислоненное к глиняному кувшину. Оно небольшое, с папину ладонь, старенькое, потускневшее, в черной облезлой лаковой рамке. Но другого нет, и папа им дорожит.
Значит, сейчас будет кое-что интересное, папа будет бриться. Вот он закончил умываться, тщательно утерся полотенцем и расстелил на столе старую газету. На ней разложил бритвенные принадлежности: металлический стаканчик с водой, помазок с костяной ручкой, кусочек белого туалетного мыла. (Тоже ценность. Нас, детей, моют серым, и оно пахнет так неприятно, а это такое душистое, но его мало, совсем крохотный ломтик, и его берегут для бритья).

Приготовления закончены, теперь самое главное. Из темного футляра он извлекает бритву, раскрывает ее, и она становится похожей на стрекозу со сломанными крылышками или на кузнечика коленками назад. Осмотрев ее, папа ногтем пробует лезвие. Видно, оно ему чем-то не нравится, тогда он садится за стол и начинает долго водить лезвием по оселку — это такой небольшой и плоский камешек, слегка шершавый, затем цепляет за гвоздик брючный кожаный ремень и водит по нему бритвой вверх-вниз, вверх-вниз. Бритва только мелькает. Решив, что уже достаточно, берет из коробочки на подоконнике листик папиросной бумаги. Она такая тонкая, почти прозрачная, размером чуть больше спичечного коробка. Подбрасывает его вверх и ловким движением бритвы рассекает пополам, потом успевает на лету разрезать и вторую половинку. На стол опускаются белые лепестки. Мы с братом тихонько ахаем, папа оглядывается и прижимает палец к губам. Это просьба не шуметь, потому что сейчас начнется самое ответственное. В прошлый раз, когда папа брился, наш маленький братик — он только учится ходить — стоял возле табуретки, видно, устал и звонко шлепнулся попкой о пол. Папа от неожиданности вздрогнул, оглянулся и порезался бритвой. Потом долго останавливал кровь, да так и ушел с приклеенной к подбородку бумажкой. Теперь малыш спит, и мы сидим тихо, чтобы его не разбудить.

Тем временем папа, макнув помазок в стаканчик с теплой водой, намыливает щетину и начинает взбивать на лице пышную пену: на левой щеке, на правой, на подбородке, на шее, до тех пор, пока под белой пушистой маской не скрывается все лицо. Только глаза, знакомые, родные папины глаза, улыбаются нам из зеркала.
В руках у него блеснула бритва, и у меня замерло сердце. Но папа без раздумья прикладывает ее где-то возле виска и твердой рукой ведет вниз по щеке, до самого подбородка.
Вслед за бритвой остается полоса свежей смуглой кожи. Так и второй, и третий раз, и вот уже левая сторона лица чисто выбрита. Справа это делать немного труднее — там на щеке родинка и ее приходится обходить со всех сторон особенно осторожно, тем более что все покрыто белой пеной. Папа надувает щеки, изнутри языком помогает натянуть кожу и осторожно проходит бритвой опасное место.
Искоса я посматриваю на старшего брата. Он внимательно наблюдает за отцом и повторяет его движения: так же надувает щеку, языком упирается в нее изнутри, и это так смешно, что я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Все-таки хорошо, что я девочка, и мне не придется бриться, когда я вырасту.
Дело еще не закончено, и я невольно вздрагиваю, когда папа прикладывает бритву к своему горлу. Но все обходится благополучно, остается только освежиться одеколоном. Мы оживляемся: иногда он и на нас брызгает из пульверизатора, так, слегка, на макушечку. И мы тогда весь день принюхиваемся друг к другу — пахнет ли? Он уже потянулся к флакончику с «тройным», но тут входит мама:
— Вань Ваныч, — говорит она ему с порога, — приходил товарный кассир, там груз поступил.

Груз — это серьезно. Папа быстро обмахивает лицо полотенцем, надевает свой полувоенный китель защитного цвета с большими блестящими пуговицами со звездами, застегивается до подбородка, подпоясывается широким кожаным ремнем с медной бляхой, берет в руки палочку. И все. Он ушел. В окне мелькнула его подтянутая торопливая фигура. Он ушел своей прихрамывающей походкой. Ему кажется, наверно, что он идет быстро, но раненная на фронте нога «не дает ходу», как он говорил. Эта его рана и минувшая недавно война будут долго еще давать нам о себе знать…

отец автора рассказа Иван Иванович Бондарев

Прошло много лет, и вот, перебирая вещи в мамином сундучке, я наткнулась на старенькую картонную коробочку, оклеенную выцветшим коленкором. Открыла ее и увидела папину опасную бритву (так они раньше назывались). Постарела. Потускнело лезвие, с трудом удалось раскрыть поржавевший шарнир, но на хромированном полотне все так же лучисто блеснуло солнце. И я вспомнила яркое февральское утро, старую нашу хату. Я вновь оказалась в том далеком послевоенном детстве, где уже нет войны и где родители еще живы.

Автор Валентина Бондарева, г. Тимашевск